Если бы не друзья мои... - [82]

— У тебя есть чем защищаться?

— Иголка и бритвенное лезвие.

Иголка — это понятно. Он знает, что я всю зиму шил теплые шапки из старых одеял. Но лезвие? Он смотрит на меня удивленно. Я объясняю:

— Алвардяна помнишь? Это его.

— Не забывай, я на тебя рассчитываю.

— Не сомневайся, Казимир.

Шумова разбирает любопытство. Ему до смерти хочется знать, о чем мы говорим. Он делает вид, что дремлет, глаза закрыты. Но верить этому опасно.

— Эй, ты, поди сюда! — бросает Гюнтер, повернувшись к нам.

Шумов, всегда готовый к услугам, уже стоит на одном колене и, вопросительно улыбаясь, показывает рукой на себя.

— Иди, — подталкивает меня Аверов, — кажется, он имеет в виду тебя.

Кровь отхлынула от сердца. Наверное, вернулся фельдфебель. Если это так, Казимир Владимирович, тогда нам обоим несдобровать…

— Слушаю вас.

— Вы говорите по-немецки?

— Плохо, — отвечаю я.

— А понимать понимаете?

— Немного.

Он подает мне солдатский котелок и показывает на железную бочку с водой, стоящую поблизости.

— Ты мне будет поливай.

Гюнтер раздевается по пояс. Без очков он совсем другой: обросшее лицо кажется меньше и суше, губы тоньше. Глубокие серые глаза смотрят вроде бы строго, но даже когда он сердится, в них нет злобы и ненависти, потому что все время в их глубине прячется насмешливый огонек. У него широкая грудь, крепкие мускулы и гладкая кожа. Из ружья, прислоненного к стенке, он вынимает замок и кладет в карман брюк.

Заметив, что я облизываю пересохшие губы, Гюнтер разрешает мне напиться теплой, тухлой воды из бочки. Я смотрю, как Гюнтер намыливает лицо. Он поворачивает ко мне голову, но глаза у него плотно закрыты.

— Твоя фамилия Леви?

Некоторое время я молчу. Смахнув зеленую пену, вижу в воде свое отражение. Оно колышется вместе с маленькими волнами, поднятыми моим движением. Я и мое отражение — король пик. Но тот все-таки больше похож на человека.

И это исхудавшее, заросшее щетиной существо, не еврей, не татарин, вообще не человек, — это я?

— Моя фамилия Лев.

— А я думал, — говорит он, — что Лев имя, а не фамилия. О Льве Толстом ты слышал?

Оказывается, даже Гюнтер считает нас дикарями.

— Слышал, — отвечаю я.

— Кто ты по профессии?

Уж конечно я ему не стану докладывать, что, если бы не война, мы были бы коллегами.

— Рабочий.

— Ах, так! Будем знакомы. Я педагог. Звать меня Гюнтер, фамилия Пургель. Не станешь ли ты уверять, что слышал и обо мне? — смеется он.

— Да! Вы лингвист, — впервые рискую заговорить с ним по-немецки, повторяя его же собственные слова: — Русская литература хорошая литература! Толстой, Тургенев. — И так же, как он в ту ночь, оглянувшись, говорю тихо, но внятно: — Горький…

— Доннерветтер! Что за чудеса?

— Никаких чудес, господин Пургель. Вы меня уже однажды спасли. Вспомните. Осенняя ночь. Вы стояли на посту, а меня мой товарищ, тоже педагог, тащил в лазарет. Не помните? Осветив меня карманным фонариком, вы сказали: «Рус капут…» Скажите, пожалуйста, больше вы моего друга не встречали?

— Нет. Хотя погоди… Однажды во время моего дежурства на кухне он подошел ко мне. Ну, человече, если ты не врешь, значит, родился в сорочке. Скажи-ка мне, Леви, да не бойся ты, ради бога, мне это важно знать: ты еврей?

— Моя фамилия Лев.

— Знаю. Вчера, когда ты спал, приходил фельдфебель, тот, с которым мы тогда вместе стояли на посту. Твоя фамилия ему кажется подозрительной. Понятно? Сам по себе он вовсе не плохой человек, да только вот фельдфебеля получил совсем недавно, а новая метла, как известно, чисто метет… Предупреждаю: сегодня вам придется пройти медицинское освидетельствование. Скажи, Леви, могу я тебе, камрад, чем-нибудь помочь?

Хотя слово «камрад» прозвучало тепло и сердечно, я все никак не могу забыть, что на нем серо-зеленый мундир. И если бы не широкая, открытая улыбка, он бы узнал от меня не больше, чем от той стенки, к которой прислонил свою винтовку.

— Помоги, камрад!

И, сам испугавшись вырвавшегося признания, тут же добавляю:

— Моя фамилия Лев.

Почувствовав мое замешательство, он взволнованно спрашивает:

— Еще кто-нибудь об этом знает?

— Нет.

— А тот, твой приятель, педагог, тот знал?

— Да.

Гюнтер надевает очки, нервным движением снова срывает их, вытирает стекла, жмурит близорукие глаза, а с его лица не сходит выражение крайнего недоумения.

Мое недоверие развеялось окончательно, когда он мне крепко пожал руку и торжественно, как клятву, произнес:

— Спасибо. Если мне не суждено погибнуть, до конца своей жизни буду гордиться, что ты доверился мне…

Гюнтер ввел меня в вахтерку, дал кусок хлеба с маслом. Сам он встал у дверей и с видом человека, занятого важным делом, стал усердно чистить замок ружья.

ГЮНТЕР ПУРГЕЛЬ

В Могилевском лагере у врачей была крыша над головой. Они вовремя получали свою порцию баланды, свою пайку хлеба, их не гнали на тяжелую физическую работу. Кроме обер-арцта — приставленного для надзора за нашим лазаретом ефрейтора Леона, никто из немцев не осмеливался сунуть нос в лазарет — боялись заразных болезней, а если же кто-нибудь из охраны и врывался, Леон его немедленно выпроваживал. И тем не менее врачи были такими же пленными, как все остальные.

Здесь же, в крепости, мы увидели совсем других русских врачей: из-под распахнутых халатов выглядывали новехонькие серо-зеленые мундиры, а на плечах топорщились немецкие офицерские погоны. Один — пожилой, низкорослый, лысый, с большими торчащими ушами; второй — средних лет, русый, почти белобрысый, с холодными голубыми глазами — очень смахивал на немца.