Если бы не друзья мои... - [67]

Кар! Кар! — вспугнутые птицы взмыли ввысь.

Один из пленных, крадучись, двинулся туда, где только что чернело воронье. Он оглянулся на конвоиров, сопровождавших колонну, но те делали вид, что ничего не замечают. Теперь уже ничто не могло его удержать — он побежал, припадая к земле, хватал замерзшими пальцами крошки хлеба, зерна и вместе с комьями грязного снега заталкивал в рот.

Через несколько минут уже не меньше десяти человек собирали крошки на снегу.

Кар! Кар! — предостерегающе надрывались вороны.

Но их предостережение было напрасным — люди знали об этой ловушке коменданта, но они также знали, что он не всегда стреляет… Кто знает, быть может, и на этот раз…

Раздался выстрел. Те, у кого хватило сил, убежали, некоторые отползли, несколько человек осталось на снегу. К ним подбежали полицай Тимченко и толстый немец. Приковылял и Шульц. Одного из раненых он велел отвести в лазарет.

— Доложите мне, сколько дробинок в нем! — приказал он Тимченко.

— Яволь, господин комендант! — Тимченко щелкнул каблуками.

Шульц приложил руку к околышу и ушел: ко господин мендант спешил завтракать.

В хмуром небе низко плыли облака. Снова стал падать густой снег и через несколько минут засыпал расплывшиеся пятна крови.

Некоторым из местных жителей, узнавшим, что их родные находятся в плену, удалось ценою больших взяток посетить наш лагерь.

…Медленно возвращалась из кухни колонна пленных — порция баланды уже съедена, котелок дочиста вылизан. Люди шли понурив головы.

Вдоль колонны туда и обратно несколько раз прошла крестьянка. Ее пытались прогнать, но она, равнодушная к брани, которой ее осыпали, не чувствуя ни пинков, ни ударов, упрямо шла и, заглядывая пленным в лица, повторяла, как одержимая:

— Михась! Михась! Где ты? Отзовись!

И он отозвался.

— Ма-а-ма! — услышали мы нечеловеческий вопль.

Она ринулась на крик, подбежала, остановилась и — попятилась. Перед нею стоял старый, вконец изможденный человек. Простирая руки и шатаясь от слабости, он звал:

— Мама! Что же ты, не узнаешь меня?

Он покачнулся… Она подхватила его, прижала к себе, словно хотела вдохнуть в него свою душу, отдать все свое тепло, и заметалась — вправо, влево, — искала выхода отсюда, искала место, не огражденное колючей проволокой.

Колонна застыла. Люди в немом ужасе смотрели на эту сцену. Мать споткнулась, чуть не упала, но сына, который весил не больше десятилетнего ребенка, не выпустила из рук и все кричала:

— Собаки! Будьте вы трижды прокляты! Что вы сделали с моим сыном?

Подбежавший унтер-офицер увел их в комендатуру.

Колонна тронулась с места, извиваясь по дороге черной змеей.

К палате, где лежали больные полицаи, нам запрещали даже приближаться, но, несмотря на это, мы ухитрялись перехватывать предназначенные для них медикаменты и распределяли затем среди больных в наших палатах. Кое-что перепадало нашим больным и из их пищи. Все шло как будто гладко, но вдруг комендатура заинтересовалась: почему почти все полицаи, заболевшие сыпным тифом, умирают? Врачи объяснили это тем, что упитанные люди переносят сыпной тиф гораздо хуже, чем истощенные.

Нескольких врачей арестовали.

— Если полицаи теперь перестанут умирать, арестованных врачей расстреляют, — сказал я Тихону.

— Полицаи умирать не перестанут, — ответил он.

Несколько дней спустя Глеб, Тихон и я шли по воду.

— Связь, установленная с городом, прервалась, — сообщил нам Тихон. — За лазаретом стали очень строго следить. Если до весны не удастся восстановить связь, я готов бежать вместе с вами.

От него мы узнали, что в Бобруйской крепости сожгли живьем много пленных.

В это тяжелое время, когда зверства против нас усилились и казалось, что спасения нет, произошли события, вселившие в нас надежду.

Всех пленных командиров перевели в другой лагерь. Осталась только группа летчиков, авиатехников и бортмехаников, которых заставили работать на аэродроме рядом с лагерем. К ним никого не допускали, и никто достоверно не знал, чем они занимаются, хотя о многом мы догадывались. Их часто били на площади, одного повесили, как говорили, за порчу каких-то деталей. Содержали их в отдельном бараке.

Однажды немецкий летчик поднялся на своем самолете после ремонта и, сделав в воздухе несколько кругов и фигур, вернулся на аэродром.

— Хорошо! — похвалил он наших механиков, готовивших машину к полету.

Молча и бесстрастно выслушали они похвалу.

— Ну, а как я летал? Как посадил машину? — приставал он с расспросами.

Ответил один из механиков.

— Неплохо. Но, по правде говоря, у него получалось гораздо лучше, — он показал на советского летчика, — он у нас считался мастером высшего пилотажа.

Это задело немца за живое.

— Пусть докажет.

И прежде чем кто-либо успел разобраться в происходящем, они уже сидели в кабине. Машина взмыла в воздух.

Самолет взял курс к линии фронта.

Спустя несколько дней советская авиация бомбила военные объекты в городе. Нам никогда не забыть ту ночь, когда мы услышали и узнали гудение наших тяжелых бомбардировщиков. Мы готовы были поклясться — нет в мире более прекрасных звуков. Не передать, как горели глаза раненых и больных. При каждом взрыве дрожащие губы шептали: