Если бы не друзья мои... - [64]

Когда речь зашла о Москве, я привстал на цыпочки. Все глаза были прикованы к Эмилю, продолжавшему чертить на снегу. К Москве вело несколько стрел. Толстый немец снова наступает, но кружок, названный «Москау», все не удается перечеркнуть. Мало того — русский, которого Эмиль только что изобразил худым и беспомощным, расправил плечи, поднял голову, раскачался и двинулся в контрнаступление. Здесь Эмиль показал, как грянули морозы, — он весь съежился, тер рукавом мокрый нос, зубы выбивали дробь, а щеки опали и обвисли. Опять на снегу появилась стрела, но уже не на «Москау», а нацеленная острием в немцев. Чеканно печатая шаг, Эмиль представил наступление русских на запад. Затем он изобразил бег на месте, причем все время в страхе оглядывался. Мы догадались, что немцы бежали от Москвы.

Полицай схватил его за руку.

По ту сторону колючих заграждений, окружавших лазарет, шел офицер-эсэсовец. Словно по команде, мы, растоптав все кружочки и стрелы на снегу, вернулись к своим занятиям. Я схватил ведро с помоями. У Эмиля в глазах загорелась лукавая искорка, он быстрым шагом подошел к заграждениям и, когда офицер поравнялся с ним, гаркнул:

— Хайль Гитлер!

С какой радостью спросил бы я его: «А как же виктория?»

Впрочем, я был ему благодарен — за добрые вести. Назад я не шел, а бежал — где только силы взялись? — перескакивал по лестнице через две ступеньки сразу. Навстречу мне шел Зоринкин.

— Доктор, я ищу вас!

— Что с вами? Что случилось?

— Случилось!

Он внимательно посмотрел на меня и приказал:

— Ступайте в перевязочную и ложитесь на стол. Мы с Глебом сейчас придем туда.

Они вошли, закрыв за собой дверь, но не заперли ее. Я хотел встать, но доктор знаком приказал мне лежать, и я, лежа, тихо рассказал обо всем, что узнал. Глеб был вне себя от радости.

— Так вот почему гитлеровцы последние дни так злобствуют, — сказал Александр Иванович. — Эмиль много знает, он ремонтирует радиоприемники у немецких офицеров. Глеб, скажите ему, чтобы пришел сегодня вечером, поставлю банки…

ПАЛАТА № 5

Глеб мне сказал:

— В пятой палате опять умер санитар.

Не понимаю, зачем он мне об этом говорит. Смерть тут явление самое обычное, тем более в пятой, тифозной, палате. Вшей в лазарете не меньше, чем в бараках. Удивительно ли, что санитары заражаются сыпным тифом и умирают.

Меня вызвал к себе Зоринкин. Он сидел на табурете возле печки, на которой варился лечебный напиток — горный дубняк. Мы были одни, и он пригласил меня сесть. Что он мне скажет?

Доктор снял очки, стал краешком халата протирать единственное стекло и, слегка наклонив вперед голову, посмотрел на меня близорукими глазами. Сейчас, казалось, он посвятит меня в какую-то очень важную тайну. Но вместо этого он спросил:

— Вы болели сыпным тифом?

— Наверняка не знаю, — ответил я. — Кажется, нет.

— Так вот, — проговорил он, как бы продолжая прерванный разговор — открылась вакансия, и я хочу рекомендовать вас санитаром в пятую палату. Считаю своим долгом предупредить — скорее всего вы заразитесь сыпным тифом, но… не вижу для вас иного выхода. Очень важно, чтобы в палате был человек, который поддерживал бы больных, не давал их в обиду, не разрешал лишать их порции хлеба, баланды… Ну как?

— Согласен.

Немного помолчав, он продолжал:

— Ликтанову, главному врачу, вы скажете, что до войны работали санитаром.

…Средних лет человек в шинели сидел у стола и хлебал баланду из железной миски. Рядом стоял тщательно вычищенный солдатский котелок и лежала пайка хлеба. В комнате было холодно, и воротник его шинели был поднят, руки посинели.

— Садитесь, покушайте со мной, — пригласил он доктора.

— Вам уже сообщили, вероятно, — заговорил Зоринкин, — что в пятой палате умер санитар. Необходимо срочно послать туда другого. Я рекомендую этого человека.

— Не могу, — сухо ответил Ликтанов.

— Направим его туда временно.

— Там и без того все временно…

Александр Иванович встал и подошел к Ликтанову вплотную.

— Я вам не раз говорил, что в наших условиях порция баланды для больного и теплое слово важнее, чем бесплодный визит человека с дипломом врача. Прошу не забывать, что он согласен идти в пятую палату, зная, что многие санитары, работавшие там до него, заразились сыпным тифом и умерли. Сам он сыпным тифом не болел, а санитаром работал еще до войны.

— Где вы работали санитаром? — обратился ко мне главный врач.

— Я учился в институте, жить на стипендию было трудно, и я долгое время работал санитаром в медпункте студенческого общежития.

— В каком вы учились институте?

— В Педагогическом имени Ленина.

— Где находился институт?

— Улица Пирогова, дом один, а общежитие — Усачевка, шестьдесят четыре.

— А какой там вуз по соседству?

— Институт тонкой химической технологии.

— А еще ближе?

— Второй медицинский.

Глубокий вздох вырвался у Ликтанова.

— Это мой институт… — сказал он Зоринкину. — Что делать? Не хочется вам отказать…

— Что ж, вызовите Аверова, пусть отведет его в палату.

Казимир Владимирович Аверов — старший санитар лазарета. Я никогда не слышал, чтобы он на кого-нибудь повысил голос, но, по правде говоря, боялся его взгляда, тяжелого, пристального взгляда из-под густых бровей, его сурового, всегда нахмуренного лица.