Если бы не друзья мои... - [57]

— Кто там?

— Это мы. Я же вам говорил, что часовой приказал…

— Сейчас поговорю с тобой, да так, что сам уснешь навек и других будить не станешь.

Дверь распахнулась с такой силой и быстротой, что Федя не успел отскочить. Полицай схватил его, с силой рванул к себе, еще мгновение — и Федя полетит на камни мостовой, но… упал полицай.

— Встать! Позвать старшего врача!

Со страхом глядя на Пургеля, полицай поднялся и, втянув голову в плечи, вошел в дом. Мы последовали за ним и очутились в широком коридоре. К нам вышел высокий, худой человек с изможденным, но все еще красивым лицом.

— Слушаю вас, — обратился он к Пургелю.

— Этого больного, — австриец показал на меня, — нужно принять в лазарет.

Пименов перевел Пургелю ответ врача:

— Некуда. Все палаты переполнены. К тому же комендант запретил.

— Спроси его: умирают здесь люди?

Врач ответил спокойно, не задумываясь:

— Да, да, умирают, по нескольку десятков в день. Эти сведения, если вас интересует, я ежедневно передаю в комендатуру.

— Вот вы в завтрашнем донесении и укажете на одного мертвого меньше, поняли?

Врач колебался.

— Боитесь? — Пургель подошел вплотную к врачу. — А ведь я не побоялся — они мне встретились после двенадцати ночи, понимаете? Вам перевести?

— Нет, не нужно, — ответил по-немецки врач.

— Ваш дежурный полицейский знает немецкий? — спросил Пургель.

— Нет, — ответил врач, и глаза его улыбнулись, — у него, знаете, такая должность: он либо раздает тумаки, либо получает их, и то, и другое случается довольно часто, а знания языка для этого не требуется…

— Иди сюда! — приказал австриец полицаю.

Тот подбежал и вытянулся, часто моргая глазами.

— Отвести его в палату!

Пименов перевел, и полицай ответил:

— Яволь! — Это, наверное, было единственное немецкое слово, которое он знал.

Пименову разрешили провести ночь в лазарете.

Справа перила, за которые можно держаться, слева — надежнейший из друзей, Федя, и все же как трудно подниматься на второй этаж!.. Последнее, что донеслось до меня снизу, был голос Пургеля:

— Вы разрешите мне заходить к вам?

— Это запрещено. К тому же здесь недолго заразиться сыпным тифом, дизентерией, — прозвучал ответ доктора.

Как только рассвело и сюда, в лазарет, донесся шум — колонна выстроилась за баландой, — Федя стал собираться.

— Второй раз чуда не случится, в лазарет мне больше не прорваться… Ну-ну, не горюй!.. Баланду с пайкой хлеба ты получишь через час-другой. Тут даже на полу не так холодно, как на улице, не так тесно, как в бараках, а главное — сюда немцы не ходят… А я, может быть, — говорил он, пытаясь, очевидно, хоть чем-нибудь утешить меня и себя, — еще разыщу Николая.

И он ушел, мой лучший друг. Больше я не встречал его никогда. Сколько ни спрашивал, никто не мог ничего сообщить о нем.

О друзьях более благородных, более верных, чем Николай Сергеев и Федор Пименов, я никогда не слышал, не читал. Давно закончилась боевая страда, но каждый раз, когда я вспоминаю о минувших днях, перед моими глазами встает широкоплечий великан Николай Сергеев, я вновь слышу запах его светло-русых волос, ощущаю силу его рукопожатия, вижу мягкое сияние голубых глаз в минуты радости, их темный, грозный блеск в минуты гнева. А рядом с ним невысокий, худощавый, молчаливый Федя Пименов, на меня глядят его умные и строгие глаза. Как он любил встречать первые лучи восходящего солнца, восхищался искрящейся пеленой выпавшего за ночь снега… Забыв о стуже, о голоде, он улыбался и, слегка обняв меня, шептал:

— Хорошо!..

Только самые близкие друзья знали, сколько тепла хранил этот человек в своем большом сердце.

ИМЯ МОЕГО ОТЦА

Я ворочался с боку на бок на полу между двумя ржавыми железными койками. Моих соседей с обеих сторон не разглядеть — они лежат на голых досках, натянув шинели на голову. Стены и потолок покрыты густым слоем сажи. Окно забито кусками фанеры; вместо форточки торчит скомканная рваная гимнастерка. Ветер треплет рукав, и металлические пуговицы выбивают дробь на фанере.

У входа стоит нетопленая железная печурка — нет дров. Чтобы немного согреться, я свернулся, и это вызвало острый приступ боли. Шинель у меня длинная, удалось прикрыть и голову и ноги.

Открылась дверь, в палату вошел фельдшер, и санитар, заикаясь, стал ему жаловаться:

— Плохи наши дела, фельдшер.

Тот ответил медленно, растягивая слова:

— Доброе утро, Кузьма. Для начала полагается поздороваться. А теперь можешь доложить, что произошло за ночь.

Кузьма недоволен, что ему не дали высказаться до конца, и, боясь, как бы снова не перебили, заговорил быстро и стал оттого еще больше заикаться:

— Утро-то и вовсе не доброе. Ночь прошла, а никто не помер, ни один человек. А нового приняли. С тех пор как работаю тут, такого еще не было. Никто не помер, а нового приняли.

— Ясно, — все так же не спеша ответил фельдшер. — Сейчас пересчитаем больных.

— Ну и считайте. Сколько ни считай, а порции баланды и пайки хлеба сегодня наверняка не хватит.

Оба двинулись к койкам и громко три раза подряд пересчитали больных. Фельдшер насчитал тридцать восемь, а Кузьма — тридцать девять.

— Тридцать девять, и никак не меньше, — упрямо твердил он.

Фельдшеру надоел этот спор, и он раздраженно оборвал санитара: