Если бы не друзья мои... - [35]

Хотя обер-лейтенант и знает, что шофер человек бывалый, на фронте не первый день, его охватывает страх. А что, если этот неведомый «кто-то» не только разбросал «колючки», но и заминировал дорогу, придорожные канавы, поле? Что, если он прячется где-то рядом и следит за ними, выжидая, пока соберется вся колонна? Ведь не видно ни зги — непроглядная осенняя ночь плотно укрыла все вокруг черным одеялом. В такую пору только волкам рыскать…

«Zum Teufel!» — попробуй проникни в эту неприступную крепость молчания, в эту зловещую, подстерегающую тебя тишину! Уж лучше сидеть в окопе, даже идти в атаку — там по крайней мере видишь врага, там и солдаты могут заслонить тебя от пули, от осколка. А тут чувство такое, словно идешь по тонкому льду… Нет, он не хочет умирать, не для того он прошел столько по дорогам войны, чтобы здесь, под Москвой, которая вот-вот падет под сокрушительным ударом доблестной немецкой армии, сложить свою голову! Что же делать? На солдат особенно рассчитывать нечего — вон они, сбились в кучу, как стадо баранов на бойне, хоть бери и делай из них мясной фарш… А раз так, он прикажет унтер-офицеру — на него-то можно положиться, — да, прикажет выстроить одно отделение двумя шеренгами, и пусть шагают плечо к плечу, ногами ощупывая дорогу, а еще две группы пусть обследуют дорогу с обеих сторон и охраняют ее.

По цепи передают: обнаружено еще тринадцать колючек. Тринадцать… проклятье! Несчастливое число! Затем сообщают: примерно в трехстах метрах от дороги находится какое-то здание, вокруг которого происходит какое-то движение…

Ясно! Теперь обер-лейтенант уже абсолютно уверен, что там засада. Долг свой он всегда выполнял, выполнит его и на сей раз. И обер-лейтенант приказывает открыть в направлении здания массированный огонь. Он не знает, что здание это — тот самый сарай, откуда обстреляли нас немцы, чья задача, по всей видимости, отрезать путь красноармейцам, пытающимся выйти из окружения. Обер-лейтенант не сомневается, что те, в здании, отступят. Может, так оно в конце концов и будет, пока же они отвечают огнем из пулеметов, винтовок, автоматов. В воздух взлетает ракета, оповещающая на много километров вокруг, что обер-лейтенант ведет бой. Далекие прожекторы голубыми саблями разрезают на полосы небо. Отверзли пасть пушки и минометы, и ночная тьма то тут, то там озаряется тревожным багровым светом. Теперь уже невозможно определить, кто и откуда стреляет, кто кого хочет уничтожить, и только мы, которым так легко было бы поддать им всем жару, стоим в стороне и молчим. Что делать, мы слишком хорошо знаем: нам необходимо сохранить как можно больше патронов для завтрашнего боя. Дразнить же их, улюлюкать, как это делают, загоняя диких животных, бессмысленно.

С треском срывается с места мотоциклист в рогатой каске, по телефонным проводам, рациям, с помощью ракет и карманных фонариков летят сигналы тревоги, срочные запросы, предупреждения, требования, приказы. Что ж, удивляться тут нечему. Ведь это не обычная прифронтовая полоса, это сейчас самая важная линия фронта: впереди Москва, а занять советскую столицу приказано как можно быстрее.

Ничего не поделаешь, приходится разбудить видного генерала вермахта. Тот сердится, надменный, спесивый, зло бурчит что-то, и адъютант понимает его так:

— Окружить! Контратаковать! Любой ценой немедленно очистить, уничтожить и сообщить!

А красноармеец, стоящий на посту по ту сторону линии фронта, вздохнет и скажет тихонько:

— Снова ураган… Снова огонь… Выходит, и там его кусают как следует!

А может, отзвук этого боя дойдет и до самой столицы и Москва захочет знать, что происходит в квадрате, где действуют подольские курсанты… Да только как тут узнаешь? Разве мог кто-нибудь предположить, что какие-то «колючки», какие-то тяжелые, острые куски железа, тоже кое-что значат…

Если бы не Елисеев, который толкнул меня в бок, я, окунувшись в этот не такой уж вымышленный мир, пожалуй, и правда бы задремал. Глаза уже слипались, руки и ноги онемели от мороза. Да, все мы смертельно устали, но задерживаться здесь больше было нельзя.

На фронте человеку куда труднее, чем волу в упряжке, и мы снова идем, идем, хотя подкашиваются ноги, хотя они дрожат от усталости и не в силах тащить изможденное тело, — идем и идем вперед.

ЗЕМЛЯ КАЧАЕТСЯ

Погода с самого начала не очень-то нас баловала, а с 10 октября и совсем испортилась. Намного раньше, чем обычно, зима вплотную сошлась с осенью, — не различишь, где что. Оголенный, прозрачный лес стоит грустный, задумчивый. Деревья уже полностью сбросили листья и до самого полудня поблескивают морозным инеем. По-зимнему весело, игриво, кружатся в воздухе снежинки, прикрывают дерн, которым обложен бруствер, и заледеневшую грязь в окопах. В глубоких, мрачных траншеях чуточку посветлело. Да, до белой старости дожила осень сорок первого года…

Не иначе, раньше всех у немцев получает свой завтрак воздушный пират, что летает на «горбаче», а там кто его знает, может, он сыт вчерашним ужином. Еще совсем рано, только-только пропел петух, а он уже тут как тут. Чего ему надо, понять нетрудно. Огонь, если понадобится, он будет корректировать потом, а пока хочет убедиться, не смылись ли мы отсюда за ночь. Демонстрируя искусство высшего пилотажа, «горбач» делает несколько петель, а затем опускается низко-низко, летит, чуть ли не касаясь крыш савиновских домов. Деревня будто вымерла, из труб не струится дым, улицы пусты, лишь собака встречает лаем, но этого он, разумеется, не слышит. И вокруг всюду пусто. Если б не наш единственный дзот, поле можно было бы, наверно, принять за взлетную площадку.