«Если», 2010 № 04 (206) - [46]

Петруччо

Как наше платье? Покажи, портной.

Помилуй бог! Оно для маскарада?

А это что? Рукав? Да нет, мортира!

Изрезан весь, как яблочный пирог, —

Надрез, прореха, вырез и прорез!

Как будто бы курильница в цирюльне!

Черт побери! Да что ж это такое?

Гортензио

Ей не видать ни шапочки, ни платья.

Портной

Вы приказали сшить его красиво

И в соответствии с последней модой.

"Великолепно играет! — призналась себе Анна Романофф, следя за сценой по телевизору. — Играть-то нечего, а играет, дьявол!"

Петруччо

Ты смеешь поносить меня, катушка,

Лоскут, тряпье, заплата! Прочь отсюда,

Не то тебя я разутюжу так,

Что спорить ты отучишься навеки.

Я говорю — ты ей испортил платье!

Портной

Нет, сударь, вы ошиблись. Платье сшито,

Как моему хозяину велели…

Миссис Романофф оставила заточение и направилась на сцену. В темноте кулис к ней летучей мышью бросилась красавица Айва Дорман, бессменная Катарина:

— Я не могу с ним играть! — зашептала она страстно. — Он так играет, что мне хочется плакать! Меня душат рыдания, Анна! Но ты же ставила перед ним другую задачу!

— Я с ним поговорю, — отвечала шепотом режиссер, вдруг озаботившаяся тем, что у портного выхода больше нет, роль Ричарда закончилась, и близится момент его ухода в Падую, в 1593 год.

От самой этой мысли миссис Романофф закачало. Она представить себе не могла, что когда-нибудь доживет до такого абсурда. Она была готова к провалу и освистыванию, к успеху и овациям, но только не к бреду. Она направилась в уборную Ричарда. Разгримироваться-то он должен.

И вот она опять в его уборной. Ричард Бёрбедж сидит перед трельяжем и как ни в чем не бывало стирает с лица грим. И вот они наедине — режиссер и актеришка.

Все, что случилось перед этим, было идиотизмом, фантасмагорией, ничего не было.

— Ах, Рич, как ты меня напугал!

— Что такое? Чем? — спрашивает Рич встревоженно.

— Даже не знаю, с чего начать, дорогой…

— Ты и меня хочешь уволить? Играю плохо? Говори прямо, Анна.

— Да нет, все не то. Играешь ты замечательно…

Анна Романофф просто не в силах заставить себя вымолвить бред. Она физически не знает, какими словами поговорить с Ричи о его переезде в Падую времен Шекспира.

Рич молчит и смотрит на режиссера. Лицо его измазано гримом, белым кремом, к щеке прилип клочок лигнина.

— Ко мне приходила твоя дочь, — тяжело вздохнув, выговаривает режиссер. — Понятия не имела, дорогой, что у тебя уже взрослые дети. Да, кстати, — вдруг оживившись, перебивает сама себя Анна Романофф, — я узнала, что ты не сдаешь костюм в костюмерную. Почему, дорогой? Зачем он тебе?

— Я слежу за ним сам, — отвечает Рич Бёрбедж. — Сам стираю воротник. Я хочу на каждом спектакле быть в чистом воротнике. У меня от этого особое самочувствие, понимаешь?

— Дожили. Неужели Лора не стирает твоего воротника?

— И манжеты еще. Конечно, нет. Не может же она стирать костюм после каждого спектакля!

— Рич, прошу тебя, сдавай костюм в костюмерную, я скажу Лоре, чтобы она стирала каждый раз и твои воротник с манжетами, и вообще всех! Как это глупо. Прошу тебя, не огорчай меня, Ричард. Сдавай костюм. Пойди вот прямо сейчас и сдай. Разденься, надень свою одежду, а эту, портновскую, оставь здесь на вешалочке. Я скажу, чтобы костюм у тебя брали тут, в уборной. Ну, прошу тебя, не огорчай меня. Ты же знаешь, что у меня со здоровьем.

— Сегодня я не сдам, — кротко воспротивился наглый Ричард.

Миссис Анна Романофф протянула к актеру свою добрую руку с пальцами, унизанными кольцами, и положила ладонь ему на колено.

— Что с тобой, Ричи мой? — сказала она тихо и ласково, как Раневская, роль которой приготовилась оставить за собой. — Что, дружок? Давай будем с тобой говорить, говорить, говорить…

И тут Рич рухнул перед ней на колени, сложил руки у подбородка, как мусульманин, и взмолился:

— Анна! Не отнимай у меня костюма! Я тебе принесу другой! В нем я в образе, а в другом уже не смогу. Я с ним сжился! Я тебе сошью новый, правда, я не обману, Анна! Только не отнимай у меня этого костюма! Он часть меня самого!

По лицу Ричарда, некрасивому, серому, лицу посредственности и ничтожества, измазанному смесью грима с кремом, струились натуральные слезы.

"Лир!" — ужаснулась Анна Романофф, увидев в Ричарде готового короля-глупца и вдруг поняв, какой спектакль должна ставить немедленно. Чехова она хотела ставить из эгоистических соображений, но в театре не было ни одного актера для "Вишневого сада", она подтягивала пьесу под себя. А теперь перед ней стоял на коленях и маялся живой король Лир — и Анна Романофф подумала словами красавицы Дорман: "С ним же невозможно играть! Меня душат слезы, я не могу говорить". Ричард не играл — он жил. В его глазах был такой терпкий сгусток отчаяния, что Анна Романофф мысленно кинулась к нему, чтобы прижать его голову к себе, защитить его от самой себя. Она проглотила слезы, чтобы они не брызнули из глаз, не выдали ее сочувствия тому, над кем она сознательно измывалась.

Но он еще не договорил, как дверь распахнулась и на пороге появились все эти телевизионщики со своим слепящим юпитером, с уже включенной камерой и жадной до любых сенсаций корреспонденткой. Миссис Романофф тотчас восстала из кресла, она не желала становиться добычей журналистки, ищущей скандала. Ричард остался на полу, у ее ног. Это ее потрясло. Она слышала, как жужжала камера, всю себя она видела со стороны, потому что ее с Ричи объял яркий свет, источавший жар.