«Если», 2009 № 02 (192) - [51]

Шарики их предвещают верную смерть.

Гремлин, впрочем, тоже времени не теряет. Он подбирается, точно крыса, как-то весь даже складывается, уминаясь чуть ли не до земли, и вдруг бешено, невероятным прыжком взвивается вверх.

С нунчаками он расходится, видимо, на какие-то сантиметры. Шарики с грохотом впиливаются в твердь каменного фундамента. Сотрясаются, по-моему, оба флигеля. Сыпется на брусчатку сноп пестрых искр.

И, в отличие от Обермайера, гремлин отнюдь не промахивается. Челюсти его, точно капкан, смыкаются на выставленном вперед предплечье. Раздается треск рвущейся ткани. Обермайер отброшен, будто в грудь его ударило каменное ядро. А сам гремлин очень ловко перекатывается через голову, разворачивается и теперь оказывается прямо напротив меня.

Я непроизвольно отмахиваюсь мечом.

И тут происходит что-то не очень понятное.

Если уж гремлин так запросто сшиб Обермайера, то со мной, по идее, он должен бы справиться за пару секунд.

Какой из меня боец?

Клац-клац, и привет.

Однако все складывается не так.

Гремлин опять верещит, демонстрируя частокол страшных зубов, вновь подбирается, точно крыса, и снова прыгает. Во всяком случае, энергично взвивается вверх. Но там, куда он нацеливается, меня уже нет. За какое-то мгновение до прыжка я делаю быстрый шаг в сторону. Не знаю, как это получается, но я почему-то угадываю его намерения. Причем даже раньше, чем он их успевает осуществить. Итак — шаг в сторону, выпад мечом, острие касается гремлина и порождает в теле его взрыв конвульсий.

Гремлин шмякается на брусчатку, словно мешок с тухлым тряпьем.

Встать он не может — лежит, распластанный, будто мышь, скрюченные когтистые лапы подергиваются и колотят по камню.

— Так!.. — кричит Обермайер откуда-то из-за спины.

Синее электрическое искрение проползает по шерсти. Гремлин судорожно трепещет и на глазах начинает бледнеть. Становится тускло-серым, затем блекло-дымчатым, потом вовсе полупрозрачным, как болотный туман.

Еще мгновение, и он распадается без следа.

Вот — уже ничего.

Теперь — что там с Обермайером?

Я стремительно оборачиваюсь. Однако Обермайер в порядке. Он уже стоит на ногах, придерживая здоровой рукой лоскут, выдранный из комбинезона. Крови на нем не видно. Хотя какая может быть в аватаре кровь? И, что странно, взирает он не на гремлина, не на меня — расширенными зрачками он упирается в угол флигеля, где едва теплится над самой землей оранжевое окно.

Обермайеру не хватает воздуха.

— Смотри, — сорванным голосом хрипит он. — Смотри, смотри!.. Дух вернулся!..

Большой Чат назначают на пятнадцать часов. Это обычная практика чатов, которая сложилась сама собой. Мало кто из свободных граждан может появиться в городе прямо с утра, и поэтому ставить мероприятие на более раннее время просто бессмысленно.

Свободные граждане — птицы вечерние и ночные.

Они вспархивают к небесам лишь тогда, когда их отпускает Земля.

Меня, в частности, она отпускает только по окончании рабочего дня. До шести часов вечера я, как раб, заключен в прозрачный офисный бокс. Справа от меня — ряд таких же стандартных прозрачных боксов, а слева — окно, чуть ли не вплотную к которому приткнуто унылое индустриальное здание. Оно какое-то из позапрошлого века: серого кирпича, зарешеченное, с пропыленными, очень мутными стеклами. Свет там горит всегда, даже днем. И в надрывной водянистой толще его, как в аквариуме, движутся какие-то тени.

Я, впрочем, и сам как в тесном аквариуме. Непрерывно хочется всплыть, глотнуть свежего воздуха. Однако сделать это удается лишь после семи часов. Входить в город с офисного компьютера слишком рискованно. Не дай бог, в фирме отследят внеплановый трафик, потом замучаешься объясняться, рассказывать, что и как.

В общем, к чату я подключаюсь, когда обсуждение уже в разгаре, когда блоги уже кипят, выплескивая неконтролируемые эмоции, когда уже сформированы первые ограничительные бастионы, и Платоша, взявший на себя, как обычно, функции модератора, уже заканчивает выделение базисных смысловых позиций.

В настоящий момент образовались четыре четких сенсориума. Они представлены динамическими гистограммами разных цветов.

Первый сенсориум обозначен ником «бойцы». Правда, справка, которая тут же приложена, извещает каждого желающего ее посмотреть, что первоначально Платоша маркировал эту группу как «экстремисты» и только после бурных протестов, указывающих на то, что подобное имя имеет множество отрицательных коннотаций, ник был заменен на другой.

Справка, однако, висит.

И, как я понимаю, делает свое дело.

Платоша — великий хитрец.

А идеологема «бойцов» предельно проста: исключить утилиту Коккера из основной базы данных. Более того, через обратный трафик вычислить его реальный ай-пи и заблокировать номер так, чтобы таможенный сервис отсеивал его автоматически. То есть поступить с Коккером, как с перегоревшей лампочкой: вывинтить из патрона, выругаться, выбросить в мусорное ведро. И навсегда про него забыть. Кстати, этот сенсориум имеет почти тридцать процентов поданных голосов.

Ну что тут скажешь? Простые средства всегда кажутся самыми действенными. Сколько раз это уже было: расстрелять, посадить, выслать из страны, заставить молчать. Нет человека — нет проблемы. И каждый раз выясняется, что этим ничего не решишь. Человека нет, а проблема все равно остается.