«Если», 2009 № 02 (192) - [3]

— Извините, — сипло бросил он. — Мне пора.

И устремился к своему подъезду.

* * *

Слух о том, что Рудольф Ефимыч (так, оказывается, звали моего собеседника) взял вдруг и тронулся рассудком, назавтра был уже известен всему двору. Я, как несложно догадаться, ни с кем из соседей впечатлениями не делился. Остается предположить, что свидетелей его странного поведения было и так достаточно.

Скамейку с утра оккупировали взволнованные бабушки, лишив меня привычного насеста, и пришлось мне убраться восвояси. В тесные мои свояси, что на четвертом этаже, с их рваными обоями и ржавыми разводами на потолке в прихожей. Из услышанного мною возле подъезда следовало, что Рудольф Ефимыч и вправду вдов, одинок, неустроен, а стало быть, в нынешнем своем качестве долго не протянет. Городской дурачок — растение оранжерейное и нуждается в постоянной заботе. «В холе и лелее», как выразилась сегодня одна из бабушек. А иначе путь один — в бомжи.

Приключись подобное в девяностые годы, я бы даже не удивился. Людям вроде Ефимыча легче всего прослыть тронутыми именно во времена перемен, в эпоху общенародного помешательства, ибо крыша у таких с детства прихвачена болтами. Намертво. Ну вот представьте: у всех уехали, а твоя — на месте. И какой же ты тогда нормальный?

Да, но сейчас-то не девяностые. Жизнь устаканилась, народ опомнился, прописные истины вновь обрели право на существование. Опять же, чем меньше вникаешь в окружающую действительность, тем меньше у тебя шансов свихнуться. Живи — не хочу. Глупость, если на то пошло, чуть ли не самая надежная наша защита от безумия.

А тут начал человек задавать себе простые вопросы, да еще и честно на них отвечать. Самоубийца.

Интересно, что он имел в виду, сказав: «Отработал»? В каком смысле «отработал»? Дурачком отработал? Может, и впрямь предусмотрена в городском хозяйстве такая штатная единица? Сколько, интересно, платят?

* * *

На лестничной клетке раздались голоса. Не представляю, как зимовали прежние хозяева моей однокомнатки, но железная входная дверь не имела деревянного покрытия, поэтому в запертом положении она пропускала звуки с тем же успехом, что и в распахнутом. Вот и сейчас слышимость была изумительная. Один голос несомненно принадлежал Витале с пятого этажа, два других я опознать не смог. Гости, надо полагать. Вышли перекурить к мусоропроводу. Видимо, в квартире уже дышать нечем.

Поддать они к тому времени успели крепко, и речь их изяществом не отличалась. То, что в данный момент взахлеб излагал Виталя, после беспощадной цензурной правки прозвучало бы примерно так:

— Я, доступная женщина, вчера, на мужской детородный орган, иду, подвергнутый оральному сексу, а навстречу, соверша-ать половой акт…

Ну и все прочее в том же духе.

Беседовали они минут пять. Потом вмешался некто четвертый, и мне вновь почудился голос Ефимыча. Впрочем, до конца я уверен в этом не был. Глухие отрывистые фразы новоприбывшего в смысле внятности оставляли желать лучшего. Даже учитывая замечательные качества моей двери и оторопелое молчание троицы.

Матерно грянул Виталя. Кажется, четвертому лишнему, кем бы он ни был, грозило увечье. Я двинулся к дверному глазку, но, пока шел, громогласного буяна словно выключили. Тишина поразила подъезд.

Поколебавшись, отодвинул по-тюремному громко лязгнувший засов и выглянул наружу. Пусто. Гулко. Такое впечатление, что на промежуточной площадке затаили дыхание. Затем кто-то поспешно взбежал на пятый этаж и вызвал лифт. Дождался. Уехал.

А пауза все длилась. Определенно что-то необычное происходило у нас на лестнице. Не люблю вмешиваться в чужие пьяные дрязги, но тут, кажется, случай был особый — и я, сильно сомневаясь в правильности своих действий, двинулся вверх по ступенькам. Возле мусоропровода меня ждали три восковые фигуры. Две из них, принадлежащие незнакомцам, сидели на подоконнике, тупо уставясь в некую точку пространства. К той же точке стремился и сизорылый, пучеглазый Виталя — с явным намерением удушить ее, падлу, в зародыше. Стремился, но был перехвачен некоей неведомой силой, остановившей его на полпути.

С моим появлением восковых фигур стало четыре.

Была такая ныне забытая детская игра. Называлась «Море волнуется». Море волнуется — раз… Море волнуется — два… Море волнуется — три…

Отомри!

Я отмер. Приблизился к Витале, тронул не без опаски его угрожающе растопыренные пальцы. Теплые. Во всяком случае, сравнительно с моими.

— Э! — испуганно окликнул я. — Мужики! Что это с вами?

Мне послышался еле уловимый звук, напоминающий хруст тончайшей ледяной корочки. Скорее всего, померещилось. Трое шевельнулись, заморгали. Завидев меня, одурели вконец.

— А где… — Виталя облизнул губищи, огляделся.

— Кто? — спросил я.

— Ну… этот…

Очумело переглянулись. Давно я не чувствовал себя так неловко.

Из дурацкого положения нас вывел Виталя.

— Слышь, — все еще продолжая моргать, нашелся он. — Сосед. Это… Выпить хочешь?

* * *

Я согласился и, пожалуй, зря. Мое подозрение, что в разговор трех друзей на промежуточной площадке четвертым вклинился именно Ефимыч, подтвердилось, но большего мне из них выпытать так и не удалось. При одном только упоминании о случившемся собутыльники мрачнели. Такое чувство, будто они ни слова не запомнили. Вынесли одни впечатления.