«Если», 2006 № 03 (157) - [5]

– Не пытайся сбить меня с истинного пути, демон. Я хорошо знаю таких, как ты. В то время как я распространяю слово Пророка, да пребудет с ним мир, ты отвлекаешь моих слушателей своими байками. Но мой голос разносится дальше твоего, и Аллах вдохновляет меня. Лишь к его словам следует прислушиваться.

– А твоя сестра Зора с тобой не согласна.

Выпад оказался настолько серьезен, что лица слушателей окаменели. Нанести оскорбление муэдзину – все равно что напасть на всю общину. Надир понял это и попытался исправить ситуацию, как будто никогда и не произносил столь опасных слов:

– Я не желаю ссориться с тобой, святой человек, поэтому прошу: обратись к тем, кто рядом с тобой. Многие из них сидели вокруг меня и слушали мои истории. Люди подтвердят, что деньги за мои рассказы они давали по доброй воле. Я не могу познакомить тебя со своими родителями, ведь моей деревни больше нет, однако у моей семьи была хорошая репутация.

Мне осталось немного, и я всего лишь хочу не быть одиноким в последние дни. И хочу взять Зору в жены. Дашь ли ты нам свое благословение?

– Когда придет время, я выберу для нее хорошего мужа, а не какого-то нищего, который лжет за деньги. Твоя просьба – оскорбление.

Надир медленно поднялся. Руки у него дрожали, выдавая чувства, которых он, впрочем, более почти не сдерживал. Однако голос его оставался ровным:

– Тебе уже давно следовало поискать мужа для сестры, муэдзин. Но, может быть, ты не хотел остаться без столь покорной служанки? Однако теперь уже поздно – и для тебя, и для нее. Я попросил ее в жены согласно древним обычаям, а ты оттолкнул меня, как собаку. Что ж, я приду и заберу ее без твоего разрешения через несколько дней, когда весь город узнает о твоем и ее позоре. А до тех пор пускай твои суры и далее отскакивают от поверхности озера. Продолжай молиться, ибо это все, на что ты способен!

Марван вскочил и замахнулся посохом, но Надир был уже недосягаем. Муэдзин сдержался, не став его преследовать, и снова уселся среди старейшин, впервые осознав, что, сам того не заметив, пересек разделявшую их границу и теперь стал одним из них.

* * *

Войдя в свой дом, Марван едва ли не теряется от внезапно наступившей тишины. Он садится на свое обычное место, и привычный кухонный шум возобновляется, хотя и тише обычного.

Возвращаясь домой, муэдзин старательно заставлял себя демонстрировать внешнюю невозмутимость. Возможно, его голос во время вечерней молитвы еле заметно дрожал, но причиной тому в равной степени могло стать как обманчивое эхо от поверхности озера, так и игра воображения. Зато теперь, отделенный толстыми стенами личной вселенной от городской суеты, он может упиваться гневом, воспринимая каждое постукивание тарелки или позвякивание сковородки как новое оскорбление.

– Зора, иди сюда.

Единственными ее ответами стали журчание воды и хрустальный звон стакана, коснувшегося каменной раковины. Муэдзин встает и подходит к завесе из ниток грубых бусин, отделяющей большую комнату от кухни, куда он никогда не желал входить. Стоя перед невидимой границей между миром мужчин и миром женщин, он повышает голос:

– Зора, я с тобой разговариваю!

– А я тебя не слушаю, Мав. Зачем мне это?

Брошенное сестрой его детское прозвище рикошетит от панциря муэдзинской гордости, словно насекомое от лампочки. Если бы он умел расшифровывать нюансы женского языка, то понял бы: сестра просит о мире. С тех пор как мальчишка передал ей записку от Надира, она пыталась избежать разрыва с братом и сохранить хрупкое равновесие, которое позволило бы ей черпать силу одновременно от Марвана и Надира, потому что ей нужны оба.

Она обдумала и отвергла несколько решений. Инстинкт подсказывал, что прямой конфронтации следует избегать любой ценой. Она прекрасно знает брата и страшится его вспышек гнева, тех припадков ярости, которые могут завести его слишком далеко. Если бы только ее отношения с Надиром развивались иначе…

Несколько фраз, написанных ухажером, поколебали ее твердость. Неужели Надир был всего лишь бесстрастным наблюдателем их стычки с Марваном и теперь утратил интерес к последствиям скандала. Внезапное озарение заставило женщину гадать: уж не был ли ребенок, которого она носила под сердцем, последней попыткой Надира избежать судьбы, предначертанной ему в результате испарения времени?

Она перечитала записку несколько раз, тщетно пытаясь отыскать между строк утешение, в котором так нуждалась. И теперь, когда лишь хрупкая завеса кухонного проема защищает ее от Марвана, она думает о Надире, уже ускользающем из ее объятий, в то время как чаша гнева брата переполнилась, и он хлещет ее суровыми словами, неоправданно суровыми.

Зора не реагирует на его натиск. Ее лицо, полускрытое завесой, непроницаемо. Когда обвинения становятся слишком точными, она покачивает головой с инстинктивной грациозностью оленихи, но сквозь барьер ее губ не просачивается ни единого звука, даже когда брат использует запретные слова и призывает на ее голову самые злобные проклятия, подкрепляя их ударами посоха о каменные плиты.

Силуэт Марвана, облаченного в развевающийся полосатый халат, гротескно покачивается и расплывается, становясь все менее реальным – его голос гремит заключительными гневными аккордами, а глаза Зоры наполняются слезами.