«Если», 2005 № 11 (153) - [2]

Мордатый детина расплылся в щербатой ухмылке.

— И ты поверил? Слышь, Лазарь, скажи честно: поверил?!

— Я поверил, — кивнул очкарик Лазарь.

— Ну и правильно сделал. Вера, она горами движет. Только на кой она тебе?

— Вера?

— Любовь.

— А это уже, извините, не ваше дело.

— Нет, Лазарь. Это не я к тебе, это ты ко мне пришел. Сам пришел, я тебя не звал. Теперь у нас одно дело, общее. Зачем тебе жену любить?

— В каком смысле: зачем?

— В прямом. Ну, разлюбил, бывает. Сам говоришь: двое детей у тебя, баба, секретарша, заработки. Живи с супругой, как все. Без любви. Небось раз со школы, надоела до чертиков?

— Нет. Просто разлюбил. Была любовь и сплыла. Равнодушие. Вы, наверное, не поймете: это как счет в банке. Или дом. Или привычные тапочки. Смотришь однажды, а счет пустой, дом кто-то перекупил… тапочки сносились. Я привык, Жора. Привык любить жену. Мне без этого не по себе. Словно обокрали.

— Тапочки, это да, — согласился Жора. — Тапочки я понимаю.

Он расстегнул рубашку, почесал волосатую грудь и внезапно спросил:

— Глеб — твой друг?

— Какой Глеб? А-а… ну да, конечно. Друг.

— Близкий?

— Близкий.

— Самый лучший? — настаивал Жора без видимой связи с предыдущим разговором. Видимо, Мяснику было очень важно узнать, что Глеб Артюхов, приславший к нему очкастого Лазаря с пропавшей любовью, находится с этим самым Лазарем в наитеснейших дружеских отношениях.

— Самый. Мы знакомы с детства. И работаем вместе: Глеб — мой комдир. Ну, коммерческий директор. А что?

— Ничего. Давай дальше про тапочки.

— Хватит про тапочки. У меня любовь умерла, — очкарик сказал это без малейшей патетики, скучно и обыденно. Так обсуждают деловой вопрос с малознакомым бизнес-партнером, которого хорошо отрекомендовали люди, заслуживающие доверия. — Глеб сказал, что вы можете поднять. Мертвую любовь — поднять. Беретесь или нет? Если нет, я пойду. Выпивка и закуска за мой счет.

— Твой счет… — буркнул Жора. — Любовь, говоришь, поднять? Сама, говоришь, не стоит?

Он долго хохотал. Потом взял веточку акации и написал на земле цифру.

Длинную.

— Вот твой счет. За подъем. Потянешь?

Очкарик с уважением посмотрел на цифру.

— Однако, у вас и тарифы… Потяну. Легко. Только, Жора, вы запомните на всякий случай: я — человек простой. Если что, я вернусь. И за каждую копейку спрошу.

— А ты меня не пугай. — Мордатый доел последнюю шпротину и лениво поднялся с ящика. — Я страх какой пугливый. Начну тебе любовь поднимать, а руки, понимаешь, дрожат… Она и не встанет. Ладно, пошли в подвал.

— Зачем в подвал? — не понял очкарик.

— Поднимать. Я обожаю, когда в подвале, возле холодильника. Там мясо на леднике хранится, мне от мяса сил прибывает.

— Ага, — догадался Лазарь, — поэтому вас Мясником и прозвали.

— Ни фига подобного. Фамилия у меня такая: Мясник. Георгий Мясник, по паспорту. Пошли, чего зря базлать! Скоро Палыч с Хлебчиком вернутся…

Уже у черного хода, ведущего в мясные подвалы «Гастронома», очкарик снова подал голос.

— А вы не боитесь, Жора, — спросил он, — что я вас обману? Вы мне любовь поднимете… воскресите, а я вам денег не дам? Уйду, и все?

Жора Мясник бросил на клиента веселый разбойничий взгляд:

— Не боюсь, Лазарь. Вот этого не боюсь ни капельки. Дашь ты мне денег. Глеб твой дал, и ты дашь. До последнего грошика. Я честный, и со мной по-честному.

— А что вы Глебу поднимали? — внезапно спросил Лазарь.

— Не твое дело, — мстительно отрезал Жора.

— Подняли?

— Поднял, — со странной интонацией ответил мордатый. — Еще как поднял. Иначе с чего бы он тебя ко мне направил? Ты не спрашивай, ты иди и молчи…

Кудрявый бутуз запустил им вслед палкой, но промахнулся.

* * *

Святое время — август.

Еще стоит жара, мужчины ходят в шортах и сандалиях на босу ногу, девицы щеголяют обнаженными пупками, гроза собирается где-то далеко, за новостройками, за зелеными тучами листвы в сквере. Шелестят пыльные акации, но по вечерам становится прохладно, зябкий шепоток бродит в кронах тополей, осторожно трогая их желтыми пальцами. Из открытой форточки плывет баритон полузабытого изгнанника: «Ах, если бы только не август, не чертова эта пора!..», и вторит ему из другого окна не менее забытое меццо-сопрано: «Скоро осень, за окнами август, от дождя потемнели кусты, и я знаю, что я тебе нравлюсь…». Два голоса сливаются за спиной у случайного прохожего, отойдя на двадцать шагов, уже не разберешь, где чей, и только понимаешь, что лето у тебя было, оно еще здесь, в руках, протянутых за подаянием, но горячий август проливается сквозь пальцы на серый асфальт, лето было, лето есть, это ненадолго, так ненадолго, что словно и нет его, лета, и не было никогда, а жалко…

Осени не ждешь. Ждешь разве что Нового года.

Начинается дождь.

* * *

— Извините… Не подскажете, где живет Степан Поликарпович?

Сухонькая старушка чопорно поджала губы. Коротко, с неприязнью зыркнула на очкарика снизу вверх. Ничего не ответив, она поглубже упрятала руки в антикварную муфту: когда-то норковую, а теперь вытертую до неузнаваемости.

— Может быть, вы?

Вредная старушенция скосила глаз на толстую подругу — цыц, мол, дура! — и демонстративно отвернулась. Весь вид ее ясно говорил, что она будет молчать, как подпольщик на допросе. Не исключено, что и молчала в свое время. В гестапо.