«Если», 2005 № 11 (153) - [112]

Наконец срок заключения истекает, и мне позволяют выйти из дому. Первым делом нахожу пацанов.

— Сквора! Гусек! Ну вы же видели, что я никого не толкал…

Слушайте, они меня чуть не побили.

— Кто не толкал? Ты не толкал? Я видел! Гусек видел! Ты же по стенке шел мимо Брехуна — и вот так двумя руками в спину его толканул…

Они не врали. Они были искренне возмущены моей неумелой попыткой заморочить им голову.

Испуганный, сбитый с толку, я тут же постарался забыть эту историю — и правильно сделал, потому что думать о таком, когда тебе всего одиннадцать лет, — это и с ума сойти недолго.

Что же произошло? Думаю, событие воссоздавалось следующим образом. Брехун упал в бассейн.

Аримбург убежал. Почему убежал Аримбург? Испугался. Чего? Ну ясное дело, того, что столкнул Брехуна в бассейн. И вот в памяти пацанов складывается ясная, четкая картина — одна на всех: Аримбург идет по стенке и двумя руками изо всех сил толкает в спину Брехуна. Допрашивай их с пристрастием, сличай показания — факт очевиден.

Понадобилось прожить жизнь, чтобы понять: любое наше воспоминание — о чем бы оно ни было — строится именно по приведенному выше образцу. Полагаю, что люди вообще гораздо искренней, чем о них принято думать. Они почти никогда не лгут, просто случившееся отпечатывается у каждого по-своему. И если бы только по-своему! И если бы только случившееся!

* * *

Однажды я спросил Сергея Синякина:

— Серёжа, а вот, скажем, выезжаешь ты на труп. У тебя пять свидетелей. И все они слово в слово показывают одно и то же…

Начальник убойного отдела задумался, но лишь на секунду.

— Ну, значит успели уже друг с другом переговорить, — с уверенностью профессионала заключил он.

Страшное это дело — коллективная память.

Но и индивидуальная тоже хороша.

Недавно я с умилением напомнил Марине Дяченко, как любовался ее дочкой в колыбельке: вся такая розовая, крохотная…

— А ты разве у нас в девяносто пятом был?

— Да, — отвечаю с гордостью. — Восьмого марта.

— Позволь, но Стаска родилась позже.

Секундное остолбенение.

— Минутку, минутку… — ошалело бормочу я. — Как же… Восьмое марта… девяносто пятый…

Это что же получается? Это получается, что в Киеве восьмого марта девяносто пятого года Маринка в упоении рассказывала мне о том, как прекрасен любой новорожденный младенчик, а у меня, стало быть, из ее слов сложилась иллюзия, будто бы… Да нет же, нет! Я ведь не только Стаску — я и кроватку запомнил, и комнату. Хотя это-то как раз просто: счастливые Серёжа с Мариной могли показать мне заранее подготовленную колыбельку и прочее.

И сам собой возникает вопрос: а вдруг меня и с Брехуном память подвела? Были же случаи, когда преступник, ужаснувшись содеянному, забывал всё напрочь!

Хорошая версия. Остроумная. Но, к сожалению, кое-что в ней представляется сомнительным. Вернемся в Севастополь.

В том же году я преподнес родителям еще один подарочек — нечаянно поджег строящийся жилой дом, уронив горящую спичку на тюк сухой прессованной пакли. Хорошо — без жертв обошлось. Из подвала нас вынесло с опаленными бровями. Пожар тушили чуть ли не полдня. И всё помню. Помню, как, плача от раскаяния, выхватывал из-за пазухи и швырял оземь спичечные коробки и прочую пиротехнику, как умолял пацанов никому ничего не говорить, а они, обезумев, радостно вопили: «Раля Аримбургу!».

Что такое раля? «Раля» (она же «ролянка») представляла собой сколоченную из дощечек тележку на четырех подшипниках — самодельный, оглушительно визжащий по асфальту прообраз нынешнего скейта. Бились мы на них немилосердно. Возможно, поэтому слово «раля» в нашем дворе употреблялось также в значении «хана», «амба», «капут»…

Видите, даже вопли пацанов могу дословно воспроизвести.

Поэтому как-то, знаете, маловероятно, что сбрасывание Вовки Брехуна в бассейн я с перепугу забыл, а поджог стройки запомнил в мельчайших подробностях, хотя для одиннадцатилетнего мальчишки он должен был представляться куда более грандиозным преступлением.

Обычно задумываться о таких вещах не позволяет инстинкт самосохранения. Нормальному обывателю прежде всего необходимо осознание собственной правоты, а какая к черту правота, если вдруг заподозришь, что все твои знания об окружающем мире не более чем миф, продукт коллективного или индивидуального творчества!

Легко предвидеть, многие (те самые, что видят в фантастике попытку разрушить привычный порядок вещей) огрызнутся примерно так: а может, ты просто с детства склеротик?

Возможно, возможно. Но тогда почему эти апологеты реальности, стоит ввязаться с ними спор, неизменно восхищаются (даже сейчас!) моей якобы изумительной памятью? И почему их собственные воспоминания разительно меняются с годами?

Так в брежневские времена дедушки моих знакомых поголовно гибли в боях с белогвардейцами, а дяди — защищая Советскую Родину от фашизма. Однако стоило начаться перестройке, как те же самые дедушки оказались расстрелянными ЧК, а дяди сгинули в недрах ГУЛага. И ведь не врут — хоть на детекторе лжи проверяй. Видимо, всё это вместе и называется альтернативной историей.

Собственно, история другой и не бывает.

Как выразился персонаж того же Достоевского, «вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются».