«Если», 2005 № 07 (149) - [113]

Неточность, которую проклинали хрононавты, обернулась спасением двух планет. Что будет, если отправить в прошлое всю Землю, а вернуть ее — на шесть месяцев раньше отправной точки? В многогранном пространстве Сегье перемещение и антиперемещение прочно увязаны, поэтому разница во времени будет компенсирована разницей координат в пространстве. И если за точку отсчета взять Солнце, в диаметрально-противоположном отрезке орбиты возникнет вторая Земля.

Конечно, она просуществует всего шесть месяцев, поскольку именно такова была «ошибочная» дисперсия, однако за эти шесть месяцев у жителей Земли-два будет много возможностей отправить космический корабль на первую Землю и… создать парадокс времени.

Парадокс, который превратит Землю-два в планету мавов, оставив Землю-один — планетой людей. Парадокс, необходимый, чтобы разорвать порожденную ненавистью петлю времени, открыв двум народам путь в будущее.

Будущее, которого нет.

Конец

(вернее, начало).

ПУБЛИЦИСТИКА

Евгений Лукин Затворите мне темницу

Вчерашний раб,

уставший от свободы,

Возропщет, требуя цепей.

Максимилиан Волошин.

Публицистические выступления волгоградского фантаста всегда вызывают живой читательский интерес. Однако новое эссе не имеет отношения к остроумным манифестам партии национал-лингвистов. Сохранив фирменную ироническую интонацию, писатель обратился к теме весьма серьезной и злободневной.

Ну вот и будущее (оно же прошлое, оно же настоящее). Уже здесь, уже осязаемо. Включишь телевизор — там с вредными книжками воюют, откроешь журнал — там вампиров клеймят, зайдешь в Союз писателей, а там один поэт поучает другого: «Ты, когда стихотворение напишешь, прежде чем публиковать, батюшке его покажи. Одобрит — тогда печатай».

Знакомые распались на два лагеря. Одни:

«Да что ж это за беспредел такой? Впору цензуру вводить!»

Другие:

«Слушай, куда катимся? Этак цензуру введут!»

Собственно, почему бы и нет? Недаром же многие литераторы (см. выше) заблаговременно пытаются выполнять требования еще не учрежденного Лито. А раз объявились выполняющие, то рано или поздно объявится и требующий.

Когда все возвращается на круги своя, невольно переживаешь вторую молодость. Помню, какой прилив ребяческих чувств ощутил автор этих строк на стыке двух миллениумов, прочтя критическую статью, обличавшую его в отсутствии положительных героев (для тех, кто не застал: обычное обвинение внутренних рецензий образца 80-х).

А сколько лет автор скинул разом, когда выдающийся наш политтехнолог принялся на конференции заклинать фантастов (не публицистов, не бытописателей), чтобы те не выискивали мрачных черт в окружающей мерзости, сосредоточились на чем-то пусть редком, но светлом, — и очень обиделся, услышав из зала «соцреализм»!

А уж когда автору показали результаты голосования жюри некоей премии, где за выставленным нулём следовала поясняющая пометка «идеологически вредное произведение», он, если позволено будет так выразиться, чуть в ностальгии не забился.

Здравствуй, благословенная пора моей юности! Вернулась, не забыла… И почти не изменилась! Разве что вместо слова «антисоветский» в ходу теперь громоздкий оборот «оскорбляющий религиозное и национальное достоинство».

Значит, говорите, грядет цензура? А знаете, она для меня и после 1991-го не исчезала бесследно: то рассказик по политическим соображениям вернут, то куратор думской областной газеты с особым цинизмом запретит мою постоянную стихотворную колонку «Столбец всему».

Как поучал европейский мыслитель позапрошлого века: несущественно, сколько точек зрения разрешено официально, — тот, кто мыслит самостоятельно, все равно ни в одну из них до конца не впишется.

Цензура была, есть и будет, просто сейчас она несколько раздробилась, обратясь из монолита в отдельные глыбы, глыбины и мелкие осколочки…

Знаю, последует возражение: «Передергиваете, любезнейший! Не про цензуру вы говорите, а про редакционную политику. Цензура — это учреждение. Цензор — это должность…».

А хотите расскажу о цензоре как о должности?

* * *

Свалилась на нас с Любовью Лукиной в 1981-м году нечаянная радость: блуждающая по знакомым рукопись попала на глаза редактору новорожденной «Вечёрки», и тот решил ее опубликовать. А мы-то, бедолаги, собирались уже до конца дней «в стол» работать.

Ждем, трепещем. И вдруг звонят в наборный цех (я тогда работал выпускающим в Доме печати), говорят: «Поднимись на 13-й, там ваша повесть лежит».

— А что там, на 13-м?

— Как что? Цензура.

Опаньки! О цензуре-то мы и не подумали. Кто ж знал, что будет шанс напечататься! Для собственного удовольствия сочиняли…

Пока шел к лифту, судорожно припоминал: а ведь герой-то у нас — фарцовщик, да еще и не раскаявшийся! И нигде не сказано о руководящей роли партии! И светлое будущее, куда герой наш с дурного ума попадает, подозрительное какое-то. Ой, а коммунистическое ли оно? Зарубят ведь повестушку-то…

Выхожу на 13-м, а там стоит перекуривает хороший знакомый, тоже работавший недавно в «Вечёрке». Румяный такой, полный, улыбчивый.

— Саша, где тут цензор сидит? — спрашиваю осторожненько.

— Это я, — приветливо отзывается он.

— Вижу, что ты. Цензор где?