«Если», 2005 № 01 (143) - [46]

— Покажи, — с замиранием просит Надя.

Мышки — наша слабость. Они смешные и обаятельные. Знаю-знаю, многие из так называемой прекрасной половины человечества ужаснутся этакому пристрастию, но, в свою очередь, спрошу: что может быть омерзительнее женщины, визжащей при виде мышонка? Мало того, что уродина, так еще и дура. Ты приглядись к нему, приглядись! У него же ушки розовые, хвостик-ниточка, глазки-бусинки, а уж шерстка, — ну просто Вербное Воскресенье.

Крысы — да, согласен, уроды. При всем их интеллекте. Хотя, думаю, в плане сообразительности мыши им вряд ли уступят.

Но об этом позже.

Осторожно подвожу кусок фанеры под горловину банки и с гордостью предъявляю улов. Довольно крупный пепельный блондин, хорошо упитанный, носик у него порозовел от гнева, сам чуть ли хвостом по бокам не хлещет. А вот страха в задержанном как-то не чувствуется. Ну вот ни настолечко!

— Пахана взяли, — безошибочно определяет Надя.

Самодовольно соглашаюсь (еще бы я вам на шестерок разменивался!), затем переношу банку на пол и выдергиваю из-под нее фанерку.

— Он задохнется! — вступается за преступника Надя. — Щепочку подложи, чтобы воздух проходил.

Да, действительно. Просовываю между стеклянной кромкой и полом толстую стружку, но пойманный зверь вцепляется в нее резцами, выдергивает из пальцев и яростно швыряет через себя. То же самое происходит со всеми последующими прутиками и щепочками. Дикая какая-то мышь. И нечеловечески сильная, я бы сказал. Глядя, как она кидается на стенки сосуда, невольно начинаешь благодарить судьбу за то, что нас разделяет прочное стекло.

Пахан не дает спать всю ночь: стучит, скребет, буянит, возможно, готовит побег. Наконец под утро терпение мое иссякает:

— Ну его к лешему! Пойду вынесу.

— Он там замерзнет!

— Это полевка, — объясняю я с такой убежденностью, будто и вправду способен отличить домашнюю мышь от полевой. — Они же весь день под снегом бегают.

— Точно полевка?

Кажется, ласково-снисходительная улыбка особенно мне удается.

— На даче других не бывает, — небрежно роняю я. — Только полевые.

Надя внимательно смотрит в мои честные глаза.

— Я тоже с тобой пойду, — объявляет она.

По-моему, мне не верят. Возможно, даже подозревают, что я замыслил утопить негодяя в проруби.

Встаем, одеваемся — и начинается торжественный вынос. Во внешнюю тьму, где плач и скрежет зубовный. Снова подвожу фанерку под горловину и, приподняв стеклянную темницу (хм… какая же темница, если стеклянная?), обнаруживаю, что и впрямь предотвратил побег. Краска с пола съедена. На пол миллиметра в доску углубился, мерзавец! Придется теперь этот кружок закрашивать.

Вскоре выясняется, что внешняя тьма давно рассеялась. Снаружи светло и снежно. Легкий утренний морозец. Поравнявшись с соседской верандой… Здесь, пожалуй, следует кое-что пояснить: когда межевали участки, их, с общего согласия, нарезали узкими полосками — так, чтобы каждый дачник имел выход к озеру. Поэтому и до соседа справа, и до соседа слева — рукой подать. Так вот, поравнявшись с чужой верандой, украшенной заиндевелым амбарным замком, я теряю равновесие — и пахан, протолкнувшись в образовавшуюся между стеклом и фанеркой щель, шлепается в сугроб. Увязая по брюшко в снегу, он тем не менее с отменным проворством одолевает полтора метра до деревянного строения и стремительно уходит под фундамент. Накрыть беглеца банкой не удается.

— Как бы он там не простыл, — задумчиво говорит Надя.

— Как бы он не вернулся, — ворчливо отзываюсь я. — Дачи-то рядом…

* * *

Старенькая у нас печурка, но хороша, хороша. Тяга у нее — реактивная. Правда, с норовом печка. Пока разгорается, надо сидеть и смотреть, как она это делает. Чуть отвернешься — обидится и погаснет. И чайник у нас со свистком.

А в поленнице опять кто-то скребется.

Озадаченно смотрим друг на друга.

— Когда успел?

— Думаешь, он?

Хотя, собственно, почему бы и нет? Времени, конечно, прошло немного, но у них ведь там наверняка под участками от дома к дому сплошные норы, бункеры, катакомбы…

— Да чего мы гадаем-то? Возьмем сейчас и проверим.

Ставлю банку на рычажок перед самой поленницей и возвращаюсь к прерванному чаепитию.

— А мне, представляешь, под утро снились мыши и танки.

— Маленький! — сочувствует Надя.

— Ну мыши — понятно, а танки с чего? — в недоумении продолжаю я. — И ладно бы нынешние — эти могли из моей армейской службы приползти, а то ведь немецкие, времен второй мировой. И мышки…

— Маленькие! — сочувствует Надя.

— Маленькие-то маленькие… — Фразу мне закончить не суждено.

Хлоп!

Так быстро?

Бросаемся к ловушке.

— Нет, — с сожалением сообщает Надя. — Не он. Этот поменьше, потемней…

— На выход! — ликующе объявляю я.

Церемония повторяется. По странному совпадению пленнику удается вырваться опять-таки в аккурат напротив ближней дачи — и мышиная тропа в снегу становится глубже и шире.

Торжество человеческого разума над дикой природой продолжается до полудня. Еще четыре раза слышится стук банки, еще четыре грызуна отправляются по этапу. Мы уже предвкушаем, как все это бандформирование подточит деревянные устои — и соседская веранда с трухлявым вздохом осядет сама в себя. Проходя мимо строения, каждый раз стучим в мерзлую стенку и ехидно осведомляемся: