«Если», 2003 № 10 - [109]

Будучи концентрацией человеческой мысли (умной ли, глупой ли — в данном случае совершенно неважно, ибо кому-то по нраву попова дочь, а кому-то свиной хрящик), книга дольше всех сопротивлялась вторжению новых технологий. Она достаточно легко «удержала» первый нелегкий хук, нанесенный XIX веком с его массовым почтением к журнально-газетной продукции; фактически, она проникла в нее, стала ее органичной частью, превратившись в «выпуски с продолжением». Устояла она и под натиском (казалось бы, почти смертельным), когда в бой пошло телевидение. Просто выяснилось, что желающий думать все равно никуда от книги не денется; ведь, согласитесь, экран представляет нам «вторичное» действо, задуманное, исполненное и отредактированное хоть и для зрителя, но не им самим. Книга же дает читателю не только право, но и возможность стать полноправным соучастником процесса, создавая в своем воображении миры и образы, пунктирно очерченные автором. И Атос, и Воланд, и Хома Брут, и Румата Эсторский, и гном Гимли — они ведь только для тех одинаковы, кто знает их в одной-единственной экранной ипостаси. А для каждого читателя они разные, и в этом состоит особая, ни с чем не сравнимая прелесть чтения.

А если и сравнимая, то разве что с полной абстракцией модерновой живописи, когда, глядя на сплетение полос и пятен, каждый строит картину для себя сам, руководствуясь ассоциациями и опираясь лишь на тему, заявленную названием.

В этом смысле книга, конечно, бессмертна. Пусть даже и в электронном виде, ибо ряды букв остаются рядами букв хоть на бумаге, хоть на пластике, хоть на экране компьютера. И люди не станут меньше читать. А сетовать на то, что, дескать, нынче народ разлюбил книгу и полюбил видеоигры, право же, не стоит: раньше тоже не все разумели грамоту, и далеко не все из грамотных уважали книгу, многим вполне достаточно было простейших навыков чтения, позволяющих отличить «м» от «ж». И все, как прежде, как в давнюю пору: самое главное — получить доступ, а кто как пользуется волшебным ключиком, это уже его жизнь, и ему решать.

Иное дело, что по мере компьютеризации нашего мира, скорее всего, перепрыгнут с бумаги на жесткие диски все справочные издания, словари, энциклопедии и прочая подручная снасть. А традиционная бумажная книга, скорее всего, в течение ближайших десятилетий удалится в свою экологическую нишу, спрячется от глаз досужей толпы, как некогда спрятались изящные папирусные свитки, а затем и тяжелые, исполненные на тугом пергаменте инкунабулы. Но не умрет. Во всяком случае, до тех пор, пока будут живы настоящие ценители, знающие толк в высоком чувстве ощущения в руке уютного томика, хранящего ни с чем не сравнимый аромат типографской краски, клея и переплета…

Публицистика

Кир Булычёв Падчерица эпохи [10]

«Малой кровью»

1.

Природа не терпит пустоты. И раз уж таковая образовалась в искалеченной фантастике, ее надо было заполнять.

И тогда пришли новые авторы.

Большей частью это были молодые инженеры и техники, интересующиеся движением науки, часто неискушенные в литературном труде и не вполне талантливые, а то и вовсе бездарные. Некоторые из них сгинули, выполнив свою роль. Другие стали известны и продолжали трудиться на ниве фантастической литературы еще много лет, пережив катаклизмы общественной жизни и проделав любопытную эволюцию к послевоенной «фантастике ближнего прицела» и далее — в наши дни.

Какова была отличительная черта «новой волны» фантастики?

Прежде всего — ее чудовищно низкий художественный уровень. Но это не столько вина ее, сколько беда. В который уже раз фантастика острее, чем все другие виды литературы, отразила те социальные изменения, которые произошли в обществе.

Изменился и сам читатель. Во второй половине 30-х годов читательский уровень серьезно уступал уровню читательской квалификации десятилетней давности. Дореволюционная интеллигенция была в значительной степени истреблена. Ее место заняли люди, обученные профессиональным техническим или административным навыкам, но за их пределами лишенные возможности приобщиться к мировой культуре, так как дозировка образования была достаточно скудной. Для этой новой аудитории, которая и составляла большинство читателей молодежных и популярных журналов, совершенно неважно было, как пишет писатель. Он должен был писать понятно и предлагать пищу, уже усвоенную из газет, как бы иллюстрируя картинками тот образ мира, что был впитан читателем. Даже если авторы и желали поведать о прогрессе в науке, редактура немедленно давала им понять, что важнее сейчас отразить более актуальную проблему — борьбу с внутренними и внешними врагами. Этот феномен был на пользу именно плохим, но умелым писателям, которые использовали страшный голод на остросюжетную литературу.

Произведения второй половины 30-х годов единодушно отражают теорию враждебного окружения и обострения классовой борьбы, они кишат шпионами и вредителями. Однако их служение сталинской пропаганде не следует понимать узко: нельзя забывать, что образ мышления и круг информированности молодых писателей были равны читательским. Они были в такой же степени порождением эпохи. И не все без исключения хитрили и лукавили. Я уверен, что в 1937–1939 годах молодые писатели находились в убеждении, что страна и в самом деле наводнена вредителями и диверсантами. Сегодня мы можем обращаться к той эпохе с объективностью историков, но когда Г.Адамов изображал шпиона Горелова на подводной лодке, то, скорее всего, искренне верил, что ни одна лодка без шпионов не обходится. Найти и разоблачить их — вот наша задача!