«Если», 2002 № 09 - [97]

Я сознаю, что последнее заявление — ложь. Я глотал немало слез, стоя у полоски только что зарытой могилы, обозначенной лишь сломанной веткой, воткнутой в землю. На другом конце обычно висит пустая каска, словно звезда на верхушке рождественской елки. И, знаете, эта уловка никогда не подводила: кто-то вечно ловил меня на месте преступления и спрашивал, уж не плачу ли я, но я всегда отвечал: «Нет, это просто дождь».

Да, это дождь. Я позволяю ему струиться по лицу, зная* что могу лежать так вечно, глядя в небо, плоское и серое. Как ни странно, в облаках не мелькает ни одного немецкого самолета, не сыплются бомбы, вздымая коричнево-черно-красные земляные фонтаны. Уши все еще звенят от оглушительного взрыва: звука, который бьет меня в спину кувалдой, швыряет в лес, до которого мы так старались добежать. Помню, как валялся там, втягивая губами грязь, пока рядом не появился Джимми. Вместе с Фрэнком он поставил меня на ноги и потащил дальше.

Кто-то наклоняется надо мной с левой стороны, кто-то — с правой, совсем как тогда, в Италии. Крепкие руки подхватывают меня под локти и поднимают с пола. Сапоги тонут в грязи. Я стою, пялясь на собственный мундир, засаленный, как свиной зад (спрашивается, как теперь привести его в порядок?). О, Господи, капитан Шаррок покажет мне, где раки зимуют: он просто-таки помешан на порядке, как никто на всем европейском театре военных действий.

Содержи себя в чистоте или рой нужники, — вот девиз этого гада.

Я досадливо провожу рукой по густым рыжим волосам. Ник протягивает мне каску. Фрэнк отдает винтовку.

Я понимаю: что-то неладно, совсем неладно, ну, знаете, как это бывает. Ваш дом горит, а вы стоите и орете на пожарного, спасшего вам жизнь, потому что тот не догадался прихватить заодно ваш свадебный снимок. Ваш отец умер, а вы прямо на похоронах отчаянно ругаетесь с сыном. Мне бы следовало смирно лежать на полу в столовой, но вместо этого я переминаюсь на дожде у какого-то высокого окна, за которым стоял не долее пяти минут назад, а язык так и чешется поцапаться с Ником. Выпалить всю правду-матку: «Какого дьявола ты торчишь здесь, помогая мне вновь стать человеком? Джимми когда-то уже сделал это, давно, в Италии, он и Фрэнк. А не ты. Тебя разорвало на тысячу кусков и вбило в воронку где-то там, позади. Какого дьявола ты делаешь здесь, в моих воспоминаниях?»

— Знаю, — улыбается Ник, — подлость какая, верно?

Фрэнк хлопает меня по плечу:

— Хорошо, что ты рядом, Рыжий. Пойдем.

— Что? Никуда я с вами, клоунами, не пойду.

— Придется, — бросает Фрэнк. Когда он говорил таким тоном там, на полях сражений, вы понимали, что спорить нет смысла. Фрэнк имеет свойство видеть вещи, которые вы не в силах изменить, как бы ни хотели. Как бы ни мечтали. Это не раз спасало нам жизнь.

— Если желаешь, можешь зайти и попрощаться, но…

— Попрощаться? — спрашиваю я, но они уже втаскивают меня в окно, подальше от дождя. Вода капает по моему пончо, собираясь лужей на полу. Теперь ублюдок загнал Джину в угол, прижал к старому мраморному камину, который так любила Мэри. Она прикрывает руками голову, пытаясь защититься от его кулаков. Как скоро он сообразит, что куда удобнее пинать ее ногами в живот?

Если мне разрешено всего лишь попрощаться, перед тем как уйти, значит, я выбираю этот способ. Я заряжаю винтовку, поднимаю к плечу. Он совсем рядом. Никогда не стоял так близко к человеку, которого собираюсь убить, ни разу за всю войну. Мои губы пересохли и растрескались, но во рту вкус дождя. Я спускаю курок.

Ничего. Даже щелчка. Только тишина. Я опускаю винтовку и вижу, как Ник грустно качает головой.

— Что с этой чертовой винтовкой? — ору я, размахивая ею перед носом Ника.

— Ничего.

— В наших руках они больше не действуют, — вставляет Фрэнк. — Мы пробовали: ничего не выходит.

— Ты точно знаешь? — допытываюсь я. — Точно?

— Я только недавно завербовался, Рыжий, но уже усвоил правила.

— В таком случае, почему вы, морды собачьи, сидите, сложа руки, и терпите такое? — взвизгиваю я так, что уши закладывает.

— Думаешь, я не пытался? — вздыхает Ник. — Воображаешь, нам очень нравится торчать в патрульных? Зря сбивать каблуки, видеть то, что мы видим, и не иметь возможности действовать? Раз в жизни, один только раз, мне хотелось бы проломить стену!.. Тебе говорили, ради чего ты стал солдатом?

— Для того, чтобы наказать зло, — рапортует за меня Фрэнк, почти не разжимая вытянутых в струнку, словно окаменевших, губ. — Подняться против сукиных детей, вообразивших, будто только они имеют право считаться людьми. Все остальные для них — лишь вещи, цифры, игрушки, которые они могут ломать, инструменты для личного пользования, орудия для достижения цели. Бороться за тех, кто слишком слаб и сломлен, чтобы постоять за себя. Поэтому я и пошел в армию.

— И что же? — напираю я. — Мы не можем помочь, не имеем права вмешиваться — только наблюдать и выжидать?

Ник и Фрэнк пожимают плечами.

— В таком случае, какого хрена мы так одеты?

Я хватаюсь за ворот собственного мундира. От него несет порохом и сырой землей.

— Потому что кто-то возжелал, чтобы мы поиграли в солдатиков?