«Если», 2002 № 09 - [95]

Мэри, исполнив свой долг, исчезла. Остается Джина. Я слышу, как она говорит по телефону на кухне, объясняя ситуацию преподобному Эмерсону или его жене. Возвращается она, сияя от радости.

— Миссис Готчок согласилась прийти. Будет здесь в девять. А теперь мы вас покормим.

Она так рвется угодить! Ни перчинки в характере, ни крошки стали в голосе. Только доброта и терпение. Так чертовски глупа. Мила и глупа, да и молода: неудивительно, что ее муж лупит ее почем зря. Но она считает, что я и об этом не догадываюсь. Ну так вот: я знал обо всем давным-давно. Еще когда была жива Мэри. Я рассказал ей, и Мэри ответила, что нам, возможно, следует что-то предпринять. Что же, и это повод для смеха.

Джина — хорошая девушка. Золотой ребенок, лучшая медсестра/домработница/водитель/сиделка у стариков, которая нам когда-либо попадалась. Когда она появилась у нас, словно кто-то приоткрыл ворота рая, как раз настолько, чтобы дать выскользнуть ангелу. Но дурачок запутался в собственных золотых сандалиях и, свалившись на землю, приземлился на голову. Она желает только добра и хочет делать добро, но каждый раз, когда ее смена кончается, у меня такое чувство, что произойдет чудо, если Джина вернется. Мир старается пережевать ее и выплюнуть, просто так, из чистой подлости, пока она не усвоит, что здесь ей не место. А тут еще этот ублюдок, ее муженек, довершает расправу, обгрызая своими крысиными зубами ее душу.

Что бы случилось, если бы мы вмешались? И кому, спрашивается, следовало пожаловаться? Ее начальству? Полиции? Однажды я провел небольшой эксперимент: отвел Джину в сторону потихоньку от Мэри и сказал, что заметил синяки, фонарь под глазом и гипс на мизинце. Девушка растянула губы, воображая, вероятно, что улыбается, и заверила: мол, ничего страшного, просто она такая растяпа и постоянно попадает в беду.

Я спросил ее, какая именно беда сломала ей мизинец? И она ответила, что нечаянно прищемила его ящиком. Я подождал до завтра и снова спросил. И как только она заявила, что прихлопнула его дверью, саркастически рассмеялся.

Кто, черт побери, сказал, что я не Перри Мейсон[12]?

Джина расстроилась, расплакалась, заявила, что не желает неприятностей, и, может, ей стоит найти работу у людей, не считающих ее лгуньей? Она так и не призналась, что тот подлый хорек сломал ей палец, но все и без того было ясно.

Вот и говорите теперь, что мы с Мэри пальцем о палец не ударили, чтобы ей помочь! После того, как она ни словом не подтвердила наших подозрений?! Два старика… сами знаете, каковы они: не могут отличить реальности от телесюжета и считают, будто персонажи их любимой мыльной оперы существуют в действительности.

Я убедил Мэри не вмешиваться. Она разозлилась, не разговаривала со мной день-другой и дулась весь остаток недели. Как-то, когда мы вместе лежали в постели, она призналась:

— Энди, я подумала и решила: ты прав. Она должна научиться защищать себя, никто другой тут не поможет.

Мэри наклонилась, поцеловала меня, заснула и больше не проснулась. Сердце во сне отказало. Боже, возлюби эту женщину: что за способ оставить последнее слово за собой!

Мы с Джиной ужинаем вместе (ничего особенного, просто спагетти). Пока мы едим, раздается звонок. Джина берет трубку и возвращается к столу с грустным лицом.

— О, мистер Соудер, мне так жаль, — говорит она, смаргивая слезы. — Звонит миссис Рэмзи. Кейт Рэмзи. Говорит, вы ее знаете.

— Малышка Фрэнка Кинни, — киваю я. Теперь я сообразил, что случилось. И пытаюсь принять удивленный вид, когда Джина сообщает новости.

Услышав, что Фрэнк ушел навсегда, я вздыхаю, трясу головой и бормочу:

— Ужас какой! Мы были приятелями.

Уверен, что Джина не думает, будто я слишком равнодушно воспринял известие. Она знает: я был солдатом. Готов жизнью поклясться, она из тех, кто свято верит: солдаты не плачут.

Мы продолжаем ужинать. От соуса у меня начинается изжога. Я рассерженно, словно капризный ребенок, отодвигаю тарелку. Джина уговаривает меня поесть, но аппетит пропал. Не из-за Фрэнка. Просто последнее время я многое вижу по-другому. К чему трудиться? Оттягивать неминуемое? Еще один ужин, еще один вздох, еще одно пробуждение, еще одна осень, перетекшая в еще одну зиму, обреченную смениться весной… зачем? Я дошел до такого состояния, когда единственное, что могу сделать (кроме как занимать место и съедать лишний воздух) — это болтать языком. Да, но что ценного я могу сказать? И найдется ли кто-то, готовый выслушать?

Джина мажет маслом хлеб и пытается заставить меня откусить кусочек. Я дожидаюсь, пока она отвлекается, и запихиваю его в карман вязаного жакета. Довольно большой ломоть итальянского хлеба с хрустящей корочкой, из настоящей пекарни, не из пластикового пакета. Того сорта, что я уплетал раньше за обе щеки, пока Мэри не отбирала под тем предлогом, что я растолстею. «Хорошего человека должно быть много, — говорил я. — Больше будет, что любить».

И она улыбалась.

Сейчас меня так мало. Осталось ли что-нибудь для любви?

Итак, я сижу тут, как выживший из ума старый осел, по уши утонувший в жалости к себе, настолько, что даже не замечаю, когда Джина уносит посуду. В раковине журчит вода, совсем другая вода барабанит в стекла: снова начался дождь. Хотелось бы подойти к окну, долго смотреть в ночь и любоваться серебром уличных огней, сочащимся вдоль дороги, но пока Джина не вымыла посуду…