«Если», 2000 № 08 - [100]

Сюжет получался в обоих случаях вот какой: я прихожу в унылое и убыточное издание, нахожу, хотя и рискуя, способ улучшить положение дел, вытаскиваю (газету, журнал) сперва на окупаемость, потом на прибыль — и меня снимают.

Разница же была в том, что двадцать лет назад меня снимал ЦК, а Союз писателей защищал.

Это было естественно: у писателей и у меня была одна цель — сделать газету интересной для латышского читателя. Они видели, что я это делаю — и помогали, насколько могли. Хотя не все, конечно: те, кто пользовался наибольшим авторитетом в ЦК, меня не поддерживали, их позиция всегда совпадала с позицией партийного руководства. Но таких было мало.

А в 1987 году кампанию против меня начал Союз писателей, ЦК же взял на себя лишь организационную сторону.

И это тоже было естественно, потому что на этот раз мнения Союза разошлись с моими: я хотел сделать хороший журнал для русского читателя. А Союзу с его новым руководством на русского читателя было наплевать. Они искренне считали, что московского или новосибирского читателя может всерьез заинтересовать современная латышская проза. Поэтому каждого писателя со стороны, опубликованного в журнале, они воспринимали как личную обиду.

Обижались не только латышские писатели, кое-кто из русскоязычных тоже. Им казалось, что планка поднята слишком высоко.

Методика была привычной. Наслали комиссию, старались найти хозяйственные, денежные нарушения, злоупотребления. Не нашли. Начались обсуждения. На секции, потом на правлении Союза. Я с грустью слышал, как люди, месяц назад говорившие мне, что журнал улучшается на глазах, теперь публично высказывали противоположное мнение. Я огрызался, хотя и понимал, что плетью обуха не перешибешь.

Последнее разногласие возникло, однако не с Союзом, а с ЦК. Это случилось, когда я решил опубликовать (впервые в стране легально) «Реквием» Анны Андреевны Ахматовой.

Я просто поставил этот материал в номер, не спрашивая ни у кого разрешения. Тогда с Главлита была уже снята запретительная функция, но контрольная оставалась. И, получив верстку, начальник этого учреждения помчался в ЦК. Почти сразу же мне позвонили. Заведующая сектором, модно одетая дама, заявила, что этот антисоветский материал не будет пропущен ни в коем случае. Я наивно пытался объяснить:

— Вы же видите, какое время на дворе. Не напечатаем мы — через месяц его напечатает «Новый Мир» или «Знамя»…

Ответ последовал:

— Если Москве это нужно, пусть она и печатает. А нам это не нужно. Вы лучше дайте вместо этого стихи кого-нибудь из молодых латышских поэтов.

Латышских поэтов мы и так публиковали много. И я разозлился:

— Во всей латышской поэзии, — заявил я, — сейчас нет ничего такого, что можно было бы хотя бы сравнить с «Реквиемом»!

Она опешила: такой наглости, похоже, не ожидала. Оскорбилась и поджала губы:

— Если вы не снимете этот материал, мы задержим номер. Решайте сами.

Я снял; в номере были и другие материалы, хотелось, чтобы они дошли до читателя.

Кампания шла к концу. Из Москвы в ЦК писали — в частности, Булат Окуджава; защищала меня Юнна Мориц; туда же обращались и некоторые латышские интеллигенты — не из литературных кругов. Я написал в Москву Яковлеву. Мне позвонил работник ЦК КПСС. В разговоре с ним я упомянул, что московским писателям журнал нравится. Он ответил:

— Окуджаве нравится, а вот Юрию Бондареву не нравится. И я с ним согласен.

Я положил трубку. Говорить было не о чем.

Вопрос решился на созванном в ЦК специально по моему вопросу совещании. В нем участвовали заведующие двумя отделами пропаганды и культуры, завсектором печати. Секретарь Союза писателей сказался больным. Может быть, он не хотел смотреть мне в глаза: двадцать лет назад я опубликовал в газете его первые стихи, «сомнительные по идеологии». На совещании зачитали список моих провинностей и сказали, что меня снимут. Я ответил лишь, что ошибок не признаю, поскольку их, на мой взгляд, не было. На том и расстались.

Вскоре мне позвонили оттуда же и сказали, что надо написать заявление «по собственному желанию», как это было принято. Я отказался. Раз меня утверждало в должности бюро ЦК, пусть оно своим решением и снимает.

Смешно, но моя отставка сопровождалась таким же казусом, какой случился перед моим назначением. Кандидат на мое место был уже найден — из молодых латышских прозаиков. Вообще, тогда шла повальная замена редакторов молодыми, поскольку власть в Союзе писателей Латвии теперь принадлежала им. Однако накануне моего ухода кандидат проштрафился перед ЦК (на сей раз речь шла не о выпивке, а о какой-то, по тогдашним меркам, неприемлемой статье, опубликованной в газете). Стали срочно искать замену. Эту роль сыграл тот самый русский коллега, чье мнение о журнале недавно вдруг изменилось на противоположное. Надо полагать, власть оценила его самоотверженную готовность…

Вот так завершилась история с моим последним штатным местом.

С той поры я занимаюсь только своими книгами.

Однако еще совсем недавно я, как старая цирковая лошадь, заслышав марш, начинал приплясывать и принимал предложения — как потом оказывалось, ничем не подкрепленные.