«Если», 2000 № 02 - [72]

— Ты намекаешь на английскую орфографию[34]? — невинно осведомилась я. — Боюсь, простота обучения не является главной движущей силой языковой эволюции. Что касается гептаподов, то у них письмо и речь могут играть настолько различные роли в культуре или познании, что иметь два разных языка намного проще и разумнее, чем использовать два специальных варианта одного-единственного.

Гэри обдумал мои слова.

— Кажется, понимаю. Должно быть, гептаподы считают нашу письменную речь избыточной, поскольку она лишь повторение первой, разговорной, и мы таким образом теряем второй коммуникационный канал.

— Да, это весьма вероятно. Если мы выясним, для чего они используют письменный язык, то многое о них узнаем.

— Я понимаю так, что письмо гептаподов не поможет нам выучить их разговорный язык?

Я вздохнула.

— Очевидно. Но я не думаю, что следовало бы игнорировать язык А или Б, нам нужен общий подход. Кстати, — я указала на экран монитора. — Могу поклясться, что изучение двумерной грамматики окажет тебе неоценимую помощь, когда дело дойдет до их математической нотации.

— Да, полагаю, ты права. А что, мы уже готовы побеседовать на математические темы?

— Пока еще нет. Сперва мы должны разобраться в их системе письма, а уж потом перейдем к другим проблемам.

На лице Гэри изобразилось такое разочарование, что я невольно улыбнулась.

— Терпение, мой добрый сэр, терпение! Не есть ли это наивысшая из добродетелей?

Тебе будет шесть лет, когда твой отец поедет на научную конференцию на Гаваях и возьмет нас с собой. Вне себя от восторга, ты начнешь готовиться к путешествию за много дней, задавая мне кучу вопросов о вулканах, кокосах и серфинге, и будешь тщательно репетировать перед зеркалом восхитительный танец хула-хула. Ты набьешь свой чемоданчик платьями и игрушками, которые пожелаешь взять с собой, а потом начнешь таскать чемодан по дому, выясняя, как далеко сможешь его унести. Наконец ты спросишь у меня, не положу ли я твою любимую настольную игру в свою сумку, потому что в чемодане уже нет места, а без нее ты просто никак не можешь.

— Ты набрала слишком много вещей, — скажу я. — Там будет столько интересного, что тебе не хватит времени на игры.

Ты глубоко задумаешься, на твоем нахмуренном лбу возникнут две ямочки, прямо над бровями. В конце концов ты согласишься выгрузить из чемодана часть игрушек, но нетерпение твое только возрастет, и ты капризно захнычешь:

— Я хочу поехать на Гаваи прямо сейчас!

— Иногда очень полезно подождать, — скажу я. — Тем больше удовольствия можно получить потом.

Но ты лишь сердито надуешь губы.

В своем очередном рапорте я сообщила полковнику Веберу о неадекватности изначального термина «логограмма», который по определению предполагает, что каждое графическое изображение соответствует звучащему слову, в то время как на деле графемы гептаподов не имеют ничего общего с нашим понятием о словах. Мне не хотелось использовать термин «идеограмма» по причине неоднозначного употребления в прошлом, и вместо него я предложила термин «сема-грамма».[35]

Как выяснилось, семаграмма отдаленно соответствовала письменному слову в человеческих языках: она имела собственное значение и в комбинации с другими семаграммами могла участвовать в формировании высказываний неограниченной длины. Мы не смогли дать ей абсолютно точное определение; впрочем, никому еще не удалось удовлетворительно определить хорошо знакомое человеческое слово.

На уровне предложений все оказалось еще сложней и запутанней. Неречевой язык Гептапод Б не имел аналога нашей пунктуации: синтаксис его выражался различными способами комбинирования семаграмм, и не было никакой нужды выделять речевые синтагмы[36] по причине их отсутствия. Так что предложением, по сути, являлся любой конгломерат из такого количества семаграмм, какое гептапод пожелает соединить; провести разграничение между «предложением», «абзацем» или «страницей» можно было разве что по их величине.

Когда предложение на Гептаподе Б достигало внушительного размера, оно производило замечательное в своем роде визуальное впечатление. Я видела перед собой множество причудливых, выписанных в курсивном стиле эмблем, изящно прилегающих друг к другу в разнообразных положениях, чтобы в итоге сформировать прихотливую, но прекрасно уравновешенную кружевную решетку. Самые большие предложения, какие мне приходилось видеть, оказывали на меня тот же необъяснимый эффект, что и психоделические видеоклипы — почти гипнотический.

Я помню снимок, сделанный в тот день, когда ты получила диплом колледжа. Фотограф запечатлел тебя в залихватской позе: академическая шапочка кокетливо сбита набок, одна рука поправляет черные очки, другая картинно упирается в бедро, придерживая специально распахнутую мантию, чтобы показать, что под ней на тебе нет ничего, кроме старых шортов и узенького топа.

Я помню твой выпускной вечер. Меня будет слегка раздражать одновременное присутствие Нелсона, твоего отца и как-ее-там, но это не столь важно. Все время, пока ты представляешь меня своим соученикам и беспрестанно с ними обнимаешься, я буду пребывать в немом изумлении, не в силах уразуметь, каким чудом эта взрослая женщина, выше меня ростом и такая красивая, что захватывает дух, может быть той малышкой, которую я поднимала повыше, чтобы она могла дотянуться до питьевого фонтанчика. Той самой маленькой девочкой, которая вываливалась из моей спальни в сползающей шляпке, волочащемся по полу платье и четырех пестрых шелковых шарфах, позаимствованных в моем гардеробе.