«Если», 1996 № 07 - [7]

— О чем это я?

Видно, на рынке зарвавшегося ругателя одернули, поправили: ума, что ли, решился — словесника дураком называть? А ну как он (словесник, то есть) ляпнет чего-нибудь по глупости! Это ж потом всем селом не расхлебаешь! Не-ет, Радим — он мужик смышленый, только вот Лаве своей много чего позволяет…

— Ты… о прежних временах, — еле вымолвила Лава.

Вид у Радима был недовольный и озадаченный. Мастер словесности явно не мог понять, зачем это он накричал на жену, обидел старосту, смеялся над Грачихой…

— Прежние времена — дело темное… — нехотя проговорил он. — Считается, что до того, как Бог проклял людей за их невоздержанные речи, слова вообще не имели силы… Люди вслух желали ближнему такого, что сейчас и в голову не придет…

— И ничего не сбывалось?

— Говорят, что нет.

Глаза Лавы были широко раскрыты, зрачки дышали.

— Значит, если я красивая, то как меня ни ругай, а я все равно красивая?

— Д-да, — несколько замявшись, согласился Радим. — Но это если красивая.

Лава опешила и призадумалась. Красивой становишься, когда похвалят… Можно, конечно, и родиться красивой, но для этого опять-таки нужно чье-нибудь пожелание… И чтобы соседки на мать не злились…

Радим смотрел на растерявшуюся вконец Лаву с понимающей улыбкой.

— Так что еще неизвестно, когда жилось лучше, — утешил он, — сейчас или в прежние времена…

— А… а если какой-нибудь наш словесник, — как-то очень уж неуверенно начала она, — встретился бы с кем-нибудь из… из прежних времен… он бы с ним справился?

Радим хмыкнул и почесал в затылке.

— М-м… вряд ли, — сказал он наконец. — Хотя… А почему ты об этом спрашиваешь?

Лава опять побледнела, и Радим смущенно крякнул. «Вконец жену запугал», — подумалось ему.

— Однако заболтался я, — сказал он, поспешно напустив на себя озабоченный вид. — Напомни, что нужно на рынке выменять?

— Хлеба и… — начала было Лава, но тут со стен с шорохом посыпались ошметки мела, а зеркало помутнело и пошло волнами.

— Это Грачиха! — закричала она. — Вот видишь!

— Ладно, ладно… — примирительно пробормотал Радим, протягивая руку к корзинке. — Улажу я с Грачихой, не беспокойся… Кстати, глаза у тебя сегодня удивительно красивые.

Съехавшиеся было к переносице глаза Лавы послушно разошлись на должное расстояние.

* * *

В вышине над селом яростно крутились облака: одним сельчанам нужен был дождь, другим — солнце. Временами заряд крупных капель вздымал уличную пыль и, только и успев, что наштамповать аккуратных, со вмятинкой посередине коричневых нашлепок, отбрасывался ветром за околицу. Мутный смерч завернул в переулок, поплясал в огороде Черенка и, растрепав крытую камышом крышу, стих.

Дома по обе стороны стояли облупленные, покривившиеся от соседских пожеланий, с зелеными от гнили кровлями. С корзинкой в руке Радим шел к рыночной площади, погружая босые ноги то в теплую пуховую пыль, то в стремительно высыхающие лужи и поглядывая поверх кривых, а то и вовсе завалившихся плетней. Там на корявых кустах произрастали в беспорядке мелкие зеленые картофелины, ссохшиеся коричневые огурцы, издырявленные червями яблоки — и все это зачастую на одной ветке, хотя староста ежедневно, срывая и без того сорванный голос, втолковывал сельчанам, что каждый плод должен расти отдельно: лук — на своем кусте, картошка — на своем. Как в прежние времена.

Уберечь огород от людской зависти все равно было невозможно, поэтому владельцы не очень-то об этом и заботились, придавая плодам вид и вкус лишь по пути на рынок. Впрочем, в обмене тоже особого смысла не было — меняли картошку на яблоки, яблоки на картошку… А на рыночной площади собирались, в основном, поболтать да посплетничать, даже не подозревая, насколько важна эта их болтовня. Волей-неволей приходя к общему мнению, рынок хранил мир от распада.

Радим шел и думал о прежних временах, когда слова не имели силы. Поразительно, как это люди с их тогдашней невоздержанностью в речах вообще ухитрились уцелеть после Божьей кары. Ведь достаточно было одного, пусть даже и не злого, а просто неосторожного слова, чтобы род людской навсегда исчез с лица земли. Будучи словесником, Радим знал несколько тайных фраз, сохранившихся от прежних времен, и все они были страшны. Словесники передавали их друг другу по частям, чтобы, упаси Боже, слова не слились воедино и не обрели силу. Вот, например: «Провались всё пропадом…» Оторопь берет: одна-единственная фраза — и на месте мира уже зияет черная бездонная дыра…

— Чумазый!

— Ты сам чумазый!

— А ты чумазее!..

Отчаянно-звонкие детские голоса заставили его поднять голову. На пыльном перекрестке шевелилась куча-мала, причем стоило кому-либо из нее выбраться, как ему тут же приказывали споткнуться и шмякнуться в лужу, что он немедленно и делал под общий сдавленный хохот. Потом раздался исполненный притворного ужаса крик: «Словесник! Словесник идет!..» — и ребятня в полном восторге брызнула кто куда. Остался лишь самый маленький. Он сидел рядом с лужей и плакал навзрыд. Слезы промывали на грязной рожице извилистые дорожки.

— Чего плачешь? — спросил Радим.

Несчастный рыдал.

— А… а они говорят, что я чу… чума-азый!..

Точь-в-точь как вернувшаяся с базара Лава. И ведь наверняка никто его сюда силком не тащил, сам прибежал…