«Если», 1995 № 02 - [50]

Сезон дождей продолжался, дни становились короче, и дождь превратился в снег. Мы с Кареглазкой построили себе две небольшие, соединённые вместе хижины у ограды и могли сидеть в них часами, глядя друг на друга и касаясь пальцами сквозь сетку, согреваемые теплом взятого в убежище обогревателя.

Мы вместе предавались воспоминаниям, словно старики, хотя воспоминаний этих было так мало.

Тем временем наступил прилив, устье снова заполнилось водой, вытащенные на берег лодки, оставленные без присмотра, всплыли, и течение унесло их в море. Среди Лагерников, костры которых начали угасать, но страх удерживал их от поисков дополнительного топлива среди становившегося всё более глубоким снега, начались припадки безумия. Часто мы с Кареглазкой, сидя в нашей разделённой надвое хижине, слышали крик человека, в мозг которого проник холод, посеяв в нём безумие, и несчастное тело инстинктивно бросалось бежать, борясь с холодом. Почти неизбежно за этим наступала полная потеря сил и смерть.

Возможно, самым печальным для меня была деградация Ленты. Утратив всё, чем она обладала, свою красивую одежду — даже, трагическим образом, своё красивое лицо — она обратилась к последнему, что у неё ещё осталось: к своей женской сущности.

Я разговаривал с ней лишь однажды. Она попросила меня пойти с ней на другую сторону комплекса, за воротами, там, где ограждение пересекало реку. У меня упало сердце, когда мы остановились у воды, и она кокетливо посмотрела на меня сквозь проволоку.

— Мне просто нужно попасть внутрь, Дроув, — сказала она. — Ты должен мне помочь, Дроув. У твоего отца есть ключи от ворот.

— Послушай, — пробормотал я, избегая её взгляда. — Не говори глупостей, Лента. У ворот всё время стоят охранники — даже если бы я мог достать ключи, они бы тут же остановили меня.

— О, охранники, — беззаботно сказала она.

— Это пусть тебя не беспокоит. Я всегда могу пройти мимо них. Для меня они сделают всё, что угодно, — ведь там почти нет женщин. Не думаю, что ты вполне представляешь себе, какой властью обладает в подобной ситуации женщина, Дроув.

— Пожалуйста, не надо так говорить, Лента.

— Они сказали, что могут спрятать меня у себя, и никто даже не узнает, что я там. В конце концов, ведь ты бы хотел, чтобы я была там с тобой, а, Дроув? Как-то раз ты говорил мне, что я красивая, и ты знаешь, я могла бы быть очень ласкова с тобой. Ведь тебе бы этого хотелось, верно? Ты всегда хотел иметь меня, ведь так, Дроув? — На лице её была жуткая улыбка; это был какой-то кошмар.

— Лента, я не могу этого слышать. Я ничем не могу тебе помочь. Извини.

— Я повернулся и пошёл прочь. Меня тошнило.

Голос её стал ещё более хриплым и скрипучим.

— Ты вонючий мерзляк, ты такой же парл, как и все остальные! Что ж, я скажу тебе, Алика-Дроув: я хочу жить, и у меня такое же право на жизнь, как у тебя. Вы, мужчины, все одинаковые, грязные животные! И ты тоже! Не могу понять, с чего ты взял, будто я хочу тебя!

Я вынужден был сказать это ей — ради прошлого, ради истины. Я снова подошёл к ней и сказал:

— Лента, я никогда не говорил, что ты хотела меня. Это я всегда тебя любил, хотя и не так, как Кареглазку. И пусть всё остаётся как есть.

На какое-то мгновение её взгляд смягчился, и в нём проглянула прежняя Лента; но тут же вернулся ледяной дьявол, опутывая её разум.

— Любовь? — взвизгнула она. — Ты не знаешь, что такое любовь, и эта маленькая выскочка Кареглазка тоже не знает. Любви не существует — мы лишь обманываем самих себя. Единственное, что существует на самом деле — вот! — Она нелепо взмахнула рукой, показывая на завод, ограждение и медленно опускавшийся снег. Я быстро пошёл прочь, оставив её у ограды.

Глава 20

Шли дни. Снегопад постепенно утихал и в конце концов прекратился. Небо очистилось, и на нём вновь появились звезды, холодно и тяжко сверкавшие в ночи. Солнце Фу стало маленьким, намного меньше, чем я когда-либо видел, и вряд ли могло согреть морозный воздух даже в полдень, хотя всё ещё давало достаточно света, чтобы отличить день от ночи.

С тех пор как закончился снегопад и очистилось небо, снова стали видны Жёлтые Горы, хотя теперь они были белыми, и им предстояло такими оставаться в ближайшие сорок лет. Неподалёку виднелись деревья обо на Пальце — серебристые пирамиды на фоне бледно-голубого неба. Среди них неподвижно стояли деревья анемоны. Это был безрадостный пейзаж; единственными признаками жизни были лорины, тёмные силуэты которых можно было время от времени заметить на фоне заснеженного обрыва, где были их глубокие норы, и жалкие остатки человечества, разбившие лагерь за ограждением.

Однажды брезентовый вход в мою хижину откинулся, и вошёл мой отец, согнувшись пополам. Он присел рядом со мной и посмотрел на Кареглазку по другую сторону ограды. Между нами уютно мурлыкал калорифер.

— Что тебе нужно? — резко спросил я. Эта хижина была местом нашего с Кареглазкой уединения, и появление там отца выглядело святотатством.

— Калорифер необходимо забрать, — коротко сказал он.

— Отмерзни, отец!

— Извини, Дроув. Я и так сделал для тебя всё, что мог. Я даже пришёл сам, вместо того чтобы приказать охранникам забрать его. Но в комплексе идут разговоры: люди говорят, что калорифер неэкономично расходует топливо, в то время как оно нужно нам внизу. Кое-кто считает это проявлением семейственности — то, что тебе позволили пользоваться им.