«Если», 1994 № 08 - [6]

Эйфория в связи с падением тоталитарного режима в СССР на Западе уже прошла. При виде приехавших в поисках работы и лучшей доли русских уже никто не бросает в воздух чепчики и не дарит цветы. Наоборот, прикидывают: отнимают рабочие места, сбивают цены в оплате труда, а то гляди, еще и уворуют что-нибудь… И ограничивают квоты на въезд, возводят новые иммиграционные барьеры, оснащают пограничный и таможенный контроль электроникой.

…Пришел к нам в редакцию «Эмиграции» один россиянин, уехавший на Запад лет пятнадцать назад. Когда уже переговорили о многом, вспомнили всех общих знакомых, он вдруг сказал:

— Странные мы все-таки люди, русские. Все мечемся, сомневаемся. Все думаем, что лучше там, где нас нет. Да мне бы тогда, когда умчался на Запад, такие возможности, которые сейчас есть в России для умных, предприимчивых людей — никуда бы я не поехал.

Вот почему и мы в своей газете не устаем напоминать: десять раз подумайте, прежде чем примете окончательное решение, которое перевернет всю вашу жизнь.

«Есть у времени иллюстрация —

Черно-белая — не обрамлена.

Эмиграция, эмиграция,

Я прощаюсь с тобой, сестра моя.

Ты сегодня звалась Мариною —

Завтра будешь Марияграция.

Это что-то неповторимое —

Эмиграция, эмиграция!

Я запомню их лица белые,

Этих лиц выражение,

И движения пальцев беглые

И руки моей положение,

Эмиграция, эмиграция…

Провожающие — на примете вы.

Регистрация, регистрация,

Регистрация в Шереметьево.

Эмиграция, эмиграция.

И снимаются с места стаями…

О, осенняя птиц миграция —

Поднялись и во тьме растаяли.

Ну, видать, пора собираться мне,

Если это само не кончится.

Эмиграция, эмиграция.

Мне лететь никуда не хочется.

До свидания, Марияграция.

Позабудь дорогу обратную.

Эмиграция, эмиграция, —

Это что-то невероятное.

Там, далеко, родится девочка,

И, когда расцветет акация, —

Называть ее станут Эммочка.

Если полностью — Эмиграция.

Вероника ДОЛИНА

Теодор Старджон БОЛЬШЕ, ЧЕМ ЛЮДИ

Часть первая Фантастический идиот

Идиот жил в черно-сером мире. В его ветхой одежде зияли окна прорех. В них выглядывало то колено, угловатое и острое, как зубило, то частокол ребер. Долговязый, плоский парень. И на мертвом лице — застывшие глаза.

Мужчины откровенно отворачивались от него, а женщины не решались поднять глаза. Лишь дети подолгу разглядывали идиота. Но он не обращал на них внимания. Идиот ни от кого ничего не ждал. Пропитание он добывал сам или вовсе обходился. А случалось, его кормил первый встречный. Идиот не знал, почему так происходит, но стоило прохожему заглянуть в его глаза, как в руке идиота оказывался кусок хлеба или какой-нибудь плод. Тогда он ел, а неожиданный благодетель торопился прочь в смутной тревоге.

Изредка с ним пытались заговорить. Он слышал звуки, но смысла для него они не имели. Он жил сам в себе, далеко-далеко, не ведая связи между словом и его значением. Видел он великолепно, и мгновенно замечал разницу между улыбкой и гневным оскалом, но ни та, ни другая гримасы ничего не значили для него.

Страха в нем было ровно столько, чтобы сохранить целыми шкуру и кости. Да и то всякая занесенная палка, любой брошенный камень заставали его врасплох. Правда, первое же прикосновение пробуждало его. Он спасался бегством. И не успокаивался, пока не стихала боль. Так он избегал бурь, камнепадов, мужчин, собак, автомобилей и городов.

Поэтому он жил в лесу.

Четыре раза его запирали, но он этого не замечал. Он бежал всякий раз, когда наступало время бежать. Средства для спасения предоставляла внешняя оболочка его существа, сердцевина же его или вовсе не тревожилась, или никак не распоряжалась своей скорлупой. Но когда приходило время, тюремщик или охранник замирали перед лицом идиота, в глазах которого словно кружили колеса зрачков. Тогда запоры сами собой открывались, идиот уходил, а тюремщик торопился найти себе какое-нибудь занятие, чтобы скорее забыть то, что произошло.

Идиот казался диким животным, обреченным скитаться среди людей. И старался держаться подальше от них… По лесу он передвигался с изяществом зверя. И убивал он как хищник: не наслаждаясь и без ненависти. Как зверь ел: досыта, но не более. И спал он подобно животным: неглубоким и легким сном. Он был зрелым зверем: игры котят и щенят не занимали его. Не знал он и радости. Настроение его менялось от тревоги к удовлетворению.

Было ему двадцать пять.

Мистер Кью был отличным отцом, лучшим из всех отцов. Так он сам сказал своей дочери Алисии в ее девятнадцатый день рождения. Эти слова он повторял Алисии с той поры, как дочери исполнилось четыре года. Столько ей было, когда появилась крошечная Эвелин, и мать обеих девочек умерла, прокляв мужа…

Только хороший отец, лучший из всех отцов, мог сам принять роды. И только исключительный отец мог вынянчить и выпестовать обеих девиц с беспримерной заботой и нежностью. Ни один ребенок на свете не был огражден от зла столь надежно, сколь Алисия. «Зло я знаю отменно — во всех его проявлениях, — говаривал мистер Кью, — а потому учил тебя только добродетели, чтобы ты была примером, звездой для Эвелин. Тебе ведь уже известно, чего следует избегать девушке».

В свои девятнадцать Алисия твердо усвоила, что есть «добродетель». Ведь уже в шестнадцать отец объяснил ей, как, оставшись наедине с женщиной, мужчина теряет рассудок и на теле его выступает ядовитый пот… Этот пот способен отравить женщину. В книгах отца были отвратительные картинки, подтверждающие эти слова. В тринадцать у нее впервые случились некие неудобства, и она рассказала об этом отцу. Со слезами на глазах он поведал ей: ЭТО произошло потому, что она слишком занята своим телом. Алисия со всем усердием старалась не думать о теле, но это не всегда ей удавалось. Не помогал даже утвердившийся в доме обычай — купаться в полной темноте, не спасала и устрашающая картина, висевшая в спальне, на которой отвратительный мужчина по имени Дьявол протягивал когтистые пальцы к прекрасной женщине, которую звали Ангел.