Эскорт для предателя - [20]

— Кто такой Ханс?

Молодой человек поежился, сидя в кресле. На лбу у него снова выступил пот.

— Кто такой Ханс? — повторил вопрос Исфахани. — Труди получала от него письма. Но мы думаем, что на самом деле он вовсе не Ханс. Это лишь псевдоним.

Ученый почувствовал, как его начинает трясти. Как когда стараешься не чихнуть, и тебя дергает. Они знают. Лгать бесполезно. Если это его преступление, то ничего не случится.

— Ханс — это я, — ответил он.

— Почему ты взял себе псевдоним? Если ваши отношения были столь невинны и тебе нечего скрывать, то зачем ты придумал это имя?

Как же объяснить? Ведь правда может показаться столь жалкой…

Он мысленно называл себя Хансом. Начал так называть, когда приехал на учебу в Гейдельберг. Это была защита. Он стеснялся всего: своего длинного горбатого носа, густых черных волос, выглядящих так, будто их никогда не мыли, даже если он только что вышел из ванной. Он мечтал, чтобы у него были голубые глаза и ледяная кровь, как у этих немецких ребят, чтобы эмоции не кипели в нем и не перехлестывали через край, как вода в чайнике, стоящем на плите. Хотелось, чтобы на теле не было волос, как у местных парней. Но его грудь поросла волосами так, будто его предки с Востока были обезьянами. Он желал обладать одной из этих немецких девчонок с большой грудью, что сводили его с ума каждый раз, когда он сидел в библиотеке по соседству с ними и пытался читать книги по физике. Он постоянно стеснялся самого себя, поэтому представил себе, что внутри его иранского тела живет другой человек по имени Ханс.

— Мне было стыдно, — ответил молодой человек. — Я стеснялся быть иранцем среди них, поэтому придумал себе немецкое имя. Труди это веселило. Поэтому когда я звонил ей или писал по электронной почте, то представлялся Хансом.

Следователь только покачал головой.

— Совершенно абсурдная история, доктор. Но это не значит, что она правдива.

Мехди Исфахани продолжал беседу еще часа два. Уточнял подробности встреч с Труди, требовал вспомнить вопросы, которые она задавала. Он заставил ученого несколько раз пересказать историю, как он расстался с Труди после того, как она сделала ему предложение. Следователь добился от него признания того факта, что единственной причиной для отказа была именно боязнь того, что девушка из спецслужб. Отец же предупреждал его о шпионах, и, да, он боялся, что Труди — одна из них. Она несколько раз пыталась возобновить общение с ним, но он отверг ее. Это было правдой, поэтому рассказывать было легко.

Вопросы продолжались, хотя, судя по всему, Исфахани сам знал ответы на них. Все более очевидным становилось то, что главной целью было поймать ученого на лжи. Агент в немецких спецслужбах — кем бы он там ни был — доложил, что контакты Труди с иранским парнем в Институте имени Макса Планка ни к чему не привели. Но иранские контрразведчики желали лично убедиться в этом.

После очередной порции вопросов возникла пауза.

— Когда ты понимаешь, что ты деревенщина? — прервал паузу Исфахани.

— Извините, господин. Уверен, что не имею ни малейшего понятия.

— Ты деревенщина, если ты зажигаешь в ванной спичку, а твой дом слетает с колес.

Молодой человек удивленно посмотрел на следователя. Наконец он понял шутку и робко засмеялся.

— Если честно, ты просто жалок. Никакого чувства юмора. Это единственное в тебе, что вызывает подозрение. У нормального человека есть полноценная жизнь. К этому возрасту он женат, не ведет себя столь осторожно. А тебя я не понимаю. Чего ты так боишься? Почему не живешь как все?

Когда ближе к вечеру ученый вернулся в свою квартиру в Юсеф-Абаде, у него кружилась голова. Его охватило странное ощущение неуязвимости, как у человека, в которого стреляли в упор и промахнулись. Еще не пришло время, чтобы ему попасться. В этом плане он был фаталистом. Если бы настал его час, он запаниковал бы на допросе и признался в своих настоящих проступках. Если бы настал его час, он солгал бы в чем-то таком, что там с легкостью могли бы проверить. Если бы настал его час, эту ночь он провел бы в тюрьме.

Еще не время. Нет воли Аллаха на то, чтобы его поймали, следовательно, есть воля Аллаха на то, чтобы его не поймали. Они смотрят прямо на него, но он невидим. Если ему удалось бросить в пруд небольшой камешек, то теперь можно бросить и булыжник.

* * *

Тем же вечером Мехди Исфахани посетил человек, известный ему лишь под арабскими псевдонимами. Те немногие иранцы, что знали его, иногда называли его Аль-Садик, Друг, но намного чаще — Аль-Маджнун, Безумец. На самом деле его звали то ли Бадр, то ли Садр, то ли как-то совсем иначе, но никто не мог с точностью сказать, как именно. Мехди Исфахани был влиятельным человеком в контрразведке и мало кого боялся. Среди этих немногих был и Аль-Маджнун.

Аль-Маджнун был шиитом родом из Ливана. Он появился в Тегеране в середине восьмидесятых. Те немногие, кто утверждал, что знает о нем хоть что-то, рассказывали, что он причастен к похищению и допросам с пристрастием главы резидентуры ЦРУ в Бейруте в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году. Иран предоставил ему убежище, чтобы переждать, пока все успокоится. В Тегеране Аль-Маджнун получил постоянное тайное место жительства под эгидой разведслужбы Корпуса стражей исламской революции. Безумец мог действовать вне бюрократических систем «стражей революции» и Министерства разведки, как одинокий волк, исполнитель приговоров. Считалось, что он работал по особым поручениям как в стране, так и за ее пределами, и ему были предоставлены самые широкие полномочия. Если люди из официальных служб пытались подвергнуть сомнению правомерность его действий или хотя бы узнать какие-то подробности, обычно они раскаивались в этом желании. Говорят, в двух случаях его оппоненты были найдены мертвыми, и причины этого не разглашались даже самым высокопоставленным сотрудникам органов.