Эскадрон комиссаров - [40]

Красноармейцы, не мигая, смотрят на Искандарова, потом ищут глазами Курова. Он сидит в передних рядах, у него красный затылок и малиновые уши. Эти оттопыренные уши на большой, шишкастой голове... Да ведь это Артемка наш! Ведь это Куров-то — наш Куров!

— Качнем Курова! — крикнул кто-то с задних скамеек.

— Качать!

— Бери его! Лови! — крикнули вскочившие красноармейцы. Они сцапали норовившего убежать Курова и метнули его кверху.

— Ура! Ура! Ура!

— Для своего парняги еще раз! Ура! Ура!

Куров взлетает вверх, захлебывается и от врывающегося в рот воздуха и от схватывающих горло спазм. Ему хочется плакать, смеяться и в то же время вместе с другими кричать «ура» и кого-нибудь качать.

5

От казарм эскадрона к Мсте шагала группа в двадцать красноармейцев. Илья Ковалев, только что отсидевший на гауптвахте, вертится в группе чертом, стреляет своими неугомонными глазами, никогда ни на чем не останавливающимися, скалит ровные, как на подбор, белые с просинью зубы и торопится рассказать услышанные на гауптвахте новые сальные анекдоты. Его товарищи идут молча.

В углу эскадронного плаца, где уже начинаются прибрежные кустарники, взвод остановился. Переминаясь, переглянулись.

— Ну, кто?

— Чего «кто»? Хоть кто, — тяжело задышал грузный Липатов. — Вот что, Илья, — решительно повернулся он к Ковалеву. — Вот мы здесь одни; мы тебя спрашиваем: когда ты кончишь хулиганство и самовольные отлучки? Когда?

Илья забегал глазами, весело оскалившись.

— Тебе что, завидно?

— Нет, ты скажи.

— Сказала кума куме...

— Ты, Ковалев, брось игрушки, мы тебе не мальчики, — нахмурился Куров.

— А ты что за судья такой? Тебе чего — больше всех надо? — огрызнулся Илья. — Знаем мы, как вы, товарищ Куров, за каждый шаг доносите.

Он, сказав это, метнул глаза на товарищей, как бы причисляя себя тоже к ним и в то же время отгораживая Курова.

— Знаем, — добавил он еще раз.

— Ты что же, по-твоему, он шпион? — загудел Карпушев. — Шпион? Тогда и мы все такие же шпионы, все до единого.

— Нечего с ним, — загудел Абрамов. — Что он маленький, что ли, не понимает? Пусть скажет, а там мы с ним поговорим.

— Правильно, надоело уж, — недружелюбно косясь на Ковалева, пробормотал Миронов.

— И ты туда же?.. — набросился на него Ковалев. — Ты что, не ходил?

— Бывало, да все вышло, товарищ Ковалев.

— Ну?! — в упор смотря на Ковалева, спросил Липатов.

Случайно скользнув по взгляду Липатова, Ковалев вдруг увидел в нем что-то тяжелое и сильное. Он взглянул на других — и другие смотрели так же. Никогда он не замечал таких взглядов; он был уверен, что они его не только не выдадут, но в душе-то завидуют его разухабистости и бесстрашию и готовы добродушно поощрить это. И вот они смотрят на него как на преступника, как на отщепенца.

— Ну?! — повторил вопрос Карпушев. В этом «ну» было что-то новое и непонятное для Ковалева.

Что-то внутри Ковалева оборвалось, его начало знобить, и в первый раз в жизни он почувствовал робость и неуверенность.

— Да что вы?.. Да вы чего, ребята?.. Чего я?.. Рази я... против вас когда шел? — вздрагивая уголками губ, забормотал он. — Чего же вы? И командиры... да еще и вы...

У него заплясали губы, и, подобрав их, он отвернулся.

Красноармейцы стояли насупившись, крепко сжав челюсти.

От эскадрона заиграл горнист на вечернюю поверку.

Пахло рекою и полем. Красноармейцы еще раз оглянулись на Илью и скрылись за казарменными постройками.

6

В двенадцать ночи Ковалев заступил в наряд на дневальство по конюшне. Оставшиеся два часа он прокрутился на койке, не сомкнув глаз. Пропала ковалевская всем известная разухабистость и беспечность. На конюшне он ходил от стойла к стойлу, совался к своему коню, которого любил и холил, и, разбирая ему челку, бормотал:

— Ну, чего шары вылупил, чего надо? Чево вы все на меня так смотрите? Чего я вам сделал?

Конь сгибал голову, подставляя почесать между ушами, и, сладко щурясь, тихо подремывал.

— Эх ты, дурак этакий, сонуля!

Что-то произошло, чего Ковалев никак не поймет. Товарищи отходили от Ковалева все дальше и дальше.

Вечером, сменившись с дневальства, он попросил разрешения лечь без поверки и сейчас, лежа на койке, внимательно вглядывается в товарищей, стараясь разгадать перемену, которая произошла с ними.

Внешне жизнь взвода как будто ни в чем не изменилась.

Все так же сидит у окошка огромный, лобастый Липатов и, облокотившись на маленький столик, так же читает газету вслух, раздельно, как нанятый.

Липатов, несмотря на то, что от него густо пахнет черноземом, — исконный рабочий, он вступил в партию с приездом в армию, но собою недоволен. Недоволен главным образом своим языком, плохо подчиняющимся ему, и глухим, гудящим голосом. Зимою ему ячейка поручала вести групповую работу партийной пропаганды, и он начал было, но у него получалось так, будто не агитировал, а ворчал. Красноармейцы любили его за невозмутимый характер, прямоту и добродушие, он был авторитетен как боец, но агитатор из него не получился. Он пожаловался на себя военкому, тот посоветовал ему больше читать вслух и этим постепенно развивать голос и язык. С тех пор он почти ежедневно жужжит в казарме огромные подвалы из «Правды», ищет в них самые заковыристые слова и такие, как индустриализация, конъюнктура, стабилизация, рационализация, выговаривает с остервенением, будто долбит их балдой по макушке.