Эскадрон комиссаров - [26]

Роща оборвалась сразу. Березовый шелест крайних деревьев усилился, с поля тянуло запахом цветущих хлебов. По сторонам дороги с монотонной грустью шили свою бесконечную песню кузнечики. Из рощи слабо донеслась песня синеблузников и оборвалась. Два раза квакнула лягушка, но, спохватившись, замолчала.

На гребне бугра они остановились. Впереди стлались линейки хлебов, над головой покружился жук и стукнулся где-то сзади о дорогу. Кисти шарфа упали Хитровичу на руки, он подтянул их к себе, ее голова наклонилась и мягко прижалась к плечу. Хитрович, не помня себя, сдавил эту, с пахучим пьянящим запахом, голову...

— Пароход... Слышишь, милый, пароход уйдет. Надо спешить.

Он, все еще застывший, как слепец, едва касаясь пальцами, перебирал ее густые, мягкие волосы.

— Идти надо, идти... — она отстранилась от него и, волоча по земле шарф, пошла своей неслышной походкой к лагерю.

Он стоял, задыхаясь и вздрагивая. Ноги, налившиеся звенящей ртутью, отказывались держать его большое, тяжелое тело, и он мягко опустился на сухую, шипящую стеблями тимофеевку...

Возвращался Хитрович под утро с еще не остывшим жаром.

На утренней уборке с бледной, жалкой улыбкой смотрел он в густую, волнистую гриву лошади, нежно гладил ее, чуть-чуть перебирая пальцами.

Сегодня, после политзанятий, взвод выехал в поле на работу дозоров. Разослав их, Робей ехал в середине, рассказывая красноармейцам обязанности.

— Хитрович! — обратился Робей к понуро ехавшему помкомвзводу. — Направьте дозоры по левой дороге, а то там леса и болота.

Хитрович поднял голову, как будто осмысливая сказанное, спохватился и, подобрав поводья, дал шпоры. Лошадь зарысила, потом перешла в намет и понесла карьером.

Робей нахмурил брови, хотел крикнуть, но воздержался. Он видел, как Хитрович повел коня на изгородь, махнул через нее не останавливаясь и скрылся за кустарником.

Взвод выехал в поскотину. Дорога, охваченная редким кустарником, уходила вниз, к тихой, цвета лошадиной мочи, речушке. Ее мост с провалившимися жердями давно просился на слом. Командиры, проезжая по нему, много раз кричали: «Под ноги», но чинить не удосужились. Так он и стоял с десятком дыр на квадратной сажени. Сейчас взвод его увидал, кони навострили уши и, подобравшись, пошли коротким шагом.

— Лошадь в речке! — крикнул правофланговый. — Утонула, вон она! — Он дал шпоры и зарысил в сторону с дороги, на ходу прилаживаясь соскочить. Взвод поскакал за ним и, выехав за куст, увидал у берега четырехметровой речки бьющуюся в грязи лошадь. Хитрович, подмятый ею, упираясь в холку, старался вытащить придавленную ногу. Лицо его было в грязи, свалившаяся фуражка тихо плыла под мост. Наконец бившаяся лошадь повернулась на живот, фыркнула и двумя бросками выскочила на берег. Хитрович, не успевший скинуть с ноги стремя, был выдернут конем из речки, ударившись головой о прибрежные корни. Когда Робей, объехав мост, подскакал, лошадь стояла, отряхиваясь и фыркая. Под ногами ее без сознания лежал Хитрович.

— Э-эх, ты-ы! — морщась, как от горького, вздохнул Робей, выпрастывая Хитровичу ногу из стремени. — Воды в фуражке несите кто-нибудь.

Но ее не потребовалось. Хитрович открыл глаза и, узнав командира, слабо улыбнулся.

— Нога как? — спросил Робей.

Хитрович пошевелил правую ногу и, сжав зубы, глухо застонал. Прощупывая ее, Робей убедился, что кости целы.

— Брагин, в эскадрон за лекпомом и санповозкой! Живо! Останьтесь один, вот вы, здесь, а мы едем.

Робей поднялся в седло и, разбирая поводья, оглянулся на Хитровича еще раз. Тот посмотрел на него с виноватой, жалкой улыбкой.

— За мной, шагом а-арш!

Взвод тронул и, на ходу выстраиваясь, тихо исчез за кустами...

Длинные дни потянулись для Хитровича в пустом, одиноком безделье. Ушибленная нога не давала ходить. Он лежал в лагерном лазарете, с терпкой болью поворачиваясь то на спину, то на бок. Когда из палаты уходили, он, смотря в одну невидимую точку, вспоминал подробности встречи в поле и опять наполнялся отзвуком пережитого. Он вспоминал подробности ее стана, головы, лица и незаметно для себя дорисовывал или поправлял их по своему усмотрению, как ему больше нравилось. И, кажется, единственное, что он оставил в ней неприкосновенным, — ее вздернутую губу и надменно поблескивающие зубы.

Вечерами приходили навещать его командиры и красноармейцы его взвода. Они приносили с собой эскадронную жизнь, хвалились успехами, жаловались на недостатки. Когда было хорошо, они сожалели, что при этом не было его; когда было плохо — они опять сожалели о его отсутствии. Он слушал и к ужасу своему ловил себя на том, что не понимает их; его не радовали удачи, он не чувствовал боли от недостатков. И Хитрович желал, чтобы они скорее ушли. Он останется один и опять будет думать, создавать в своем воображении образы, картины и целые события.

Ветров приходил к нему поздно, перед поверкой. Усевшись на табурете рядом с Хитровичевой койкой, он, едва скрывая брезгливость, осматривал осунувшееся, побледневшее лицо Николая. Лошадиный подбородок Ветрова шевелился от досады и гнева. Пустой, усталый взгляд Хитровича раздражал его, он по обыкновению начинал язвить. Сегодня он пришел не в духе, и ему, видимо, было не до Хитровича.