Эскадрон комиссаров - [25]

Из собрания поднялась фигура Кадюкова. Не глядя ни на кого, он прошел к эстраде.

— У меня есть вопрос к Вишнякову. Он говорит — «мы», так вот сколько согласных с ним? Пусть скажет.

Вишняков молчит. Собрание тоже молчит.

— Сколько?

— Я сказал, — бросает Вишняков.

— Молчишь? Это потому, что в эскадроне нет таких. Такие в Красную Армию не берутся; это кулаки такие-то, вот кто. Ты думаешь, что мы боимся хлебных карточек? Не боимся! Они твоим товарищам кулакам хвосты подрежут, не дадут спекулировать. А если ты не кулак, так это ошибка, ты наскрозь кулак! Так я тут и скажу. Стыдно нам перед шефами, что у нас подкулачники есть, а уж раз показался, так все равно. Мы вызов первого взвода, окромя Вишнякова, приняли все. Три дня обсуждали. Пусть скажут товарищи. А насчет товаров — это мы слыхали и видели, нас этим не запугаешь. Правильно я говорю?

— Правильно!

Собрание захлопало. В рядах задвигались.

— Мне слово! — и, не дожидаясь разрешения, Паневин, красноармеец второго взвода, заговорил, шибко размахивая руками.

— Ты, Вишняков, куда то письмо из деревни девал? Куда? Ты прочитай его здесь да скажи, от кого оно. Он письмо получил, и ему там велели, чтобы он обратился к командиру и комиссару, чтобы они приструнили сельсовет, а то, говорит, вы служите, а нас прижимают. От кого это письмо-то? От кого? Мы знаем, от кого!

— Пусть прочитает! — крикнули из рядов.

— На кой оно нам! И так ясно.

— Слово! — вскочил Ковалев. — Дай слово, я ему загадку загану.

Ковалев выскочил вперед и забрался на эстраду. Там он невзначай стукнулся о Фадеича, извиняясь, попятился от него и встал на ногу медичке, опять извинился и наконец вылетел на середину.

— Купчиха раньше жила. У ней было трое, и со всеми она жила...

— Ковалев! Товарищ Ковалев, ты не забывайся, а то я тебя лишу слова.

— С мужем она жила, как по закону...

— Товарищ Ковалев, второй раз предупреждаю! Ты давай по существу.

— По самому существу и есть, товарищ военком, а чтобы насчет матерщинного чего, то я эти слова выброшу. Ну, так вот: с мужем она жила как по закону, с офицером — для чувства, а с кучером — для удовольствия.

— Товарищ Ковалев!

— Уже все, товарищ военком, больше опасных мест нету. Дык вот, товарищ Вишняков, ты самая купчиха и есть. Вот угадай — почему.

— Хха-ха-ха! С-сукин сын! Вот загнул!

— Слово!

Вышел Карпов.

— Третий взвод, как таковой, вызов принимает. Мы предлагаем сейчас же подписать договор и проводить как таковой в жизнь. Мы уж проводим.

Он сказал это уверенно, как давно решенное, не подлежащее пересмотру. И вдруг все стало ясно и просто. Красноармейцы шумно и облегченно вздохнули, будто вырвались из темного и душного коридора на свет и воздух.

— Голосовать! — закричали из рядов эскадрона.

Шумели березы, доносились голоса собрания стрелкового полка. Единогласным голосованием эскадрон включился в соревнование с шефами. Вишняков ушел в казарму и унес с собою тяжелую красноармейскую настороженность.

— Не расходись, товарищи, сейчас «Синяя блуза» халтуринцев!

Начало смеркаться. Тени давно растаяли. В тихом шелесте столетних берез глухо растворялся говор. Пахло прелым прошлогодним листом вперемешку с запахом молодого распаренного веника. Было душно, как в деревенском предбаннике, густая роща еще не успела провентилировать дневную жару, устоявшееся тепло было липкое и едучее.

8

Всплески аплодисментов, выкрики, задорные песни синеблузников отдавались все глуше и глуше. Мертвая тишина рощи хлынула на уходящих от эскадрона. Вечерние сумерки обнажали белесые стволы деревьев, редкая лесная травенка шикала по сапогам, будто предупреждала, что говорить здесь громко нельзя.

Хитрович мял недокуренную папиросу, завертывал теплый мундштук на палец и искоса взглядывал на спутницу. А она, окутанная дымкой газового шарфа, перебирала кисти его, ребром ладони расчесывала вновь и молчала.

Вдали засветились просветы новоселицких полей, на задах деревни горько плакал заблудившийся теленок.

— Эта роща посажена. Аракчеевские солдаты садили, — сказал зачем-то Хитрович.

Она видела, что он говорит не то, что хочет, хотела ответить на сказанное, но у нее вышло:

— Солдаты? Да, да...

И опять замолчали. Пряные запахи, близость и еще что-то невысказанное туманило головы, кружило пьяной мутью...

И всегда так, с осени, с первой встречи. Хитрович сидел тогда в президиуме. Смоляк делал длинный доклад о задачах боевой подготовки. Было тихо, звенящий голос доклада глухо пересказывался в казарме, будто там второй Смоляк, с таким же голосом, пересказывал слово за словом для невидимой, мертво молчавшей аудитории. Хитрович, сидевший к собранию в профиль, вдруг почувствовал, как у него загорелась щека, голова заныла, как в ожидании удара. «Смотрит та, маленькая, с обжигающими глазами. У нее вздернута верхняя губа, надменные зубы. Она взглянула на меня, когда я проходил мимо в президиум, у меня упало сердце и застукало глухо, с отдачей в ушах. Кто она?» Он подобрал ноги под стул и, облокотившись на руку, оглянулся. Она сидела в первом ряду и смотрела на махавшего руками докладчика. Потом был вечер. Хитрович кружился, пьянея от близости ее густо пахнущих волос. Он думал, что пойдет провожать ее, плиты мостовых будут мерно отстукивать шаги, его и ее. Только двоих. Потом на вечере кто-то взвизгнул, медички побежали, на ходу надевая шали и вязаные панамы. Были еще вечера, он ее видел, чувствовал с глухой щемящей болью, но ни подойти, ни заговорить уже не мог. С того дня он беседовал с ней только мысленно. Задавал ей вопросы, она отвечала, он говорил ей многое такое, что никакими словами не передается. Это было как музыка. Музыка лилась тихой грустью. Он ее чувствовал в себе на занятиях и в поле, но чаще тогда, когда оставался один. Зимою он уходил в конюшню, облокачивался на кормушку и, перебирая гриву своего коня, слушал...