Ёсико - [45]

Счастливая случайность спасла меня от перспективы разделить больничный пол с кучкой вшивых и истеричных беженцев. Уже выйдя из студии, я встретился с Лю, моим старым маньчжурским другом. Он работал переводчиком в Маньчжурской радиовещательной корпорации — сначала в Мукдене, потом в Синьцзине. Наша дружба началась давным-давно, в самые первые дни программы «Рапсодия Маньчжоу-го». В отличие от других, он все еще дорожил нашей дружбой и сам предложил пожить у него несколько дней. Где этот человек сейчас, что с ним стало с тех пор, не имею ни малейшего представления, но с радостью пользуюсь случаем, чтобы воздать должное его храбрости и доброте.

Лю был человеком образованным, до войны изучал литературу в Пекине. Книги были его единственной страстью. Его маленький дом в Синьцзине, недалеко от сквера Великого единства, напоминал лавку букиниста — книги громоздились стопками в каждой комнате. Обнаружить то, чего он не читал в китайской и японской литературе, было практически невозможно. Я со своей начитанностью и в подметки ему не годился. Но мы оба страстно обожали «Речные заводи». И следующие несколько дней провели, декламируя наши излюбленные рассказы: Лю на китайском, я на японском. Его любимым героем был «пилигрим» У Сун — герой-пьяница, который мстил за убийство брата. Я же предпочитал Долгожданного Дождя Сун Цзяна, великого вождя с глазами феникса.

— Но он под конец все же предал своих людей, — с мягкой улыбкой поддразнивал меня Лю. — И даже примкнул к правительственным войскам! — продолжал он с театральным негодованием.

Я защищал своего героя, уверяя, что это было частью его стратегии. Долгожданный Дождь всегда был на стороне справедливости. Так мы спорили с утра до вечера, цитируя любимый роман вдоль и поперек и запивая наши аргументы рисовой водкой, запасы которой у Лю, похоже, не иссякали. В его квартирке, битком набитой историями, мы были как братья. Несколько дней среди вселенского хаоса я чувствовал себя как дома.

То ли на четвертый, то ли на пятый день моей жизни у Лю, уж не помню, но где-то около полудня на улице раздался страшный шум. Доносился он от сквера Великого единства и состоял из человеческих воплей и рева духового оркестра. Лю, побледнев, посоветовал мне никуда не ходить, а лучше выпить еще немного. Но я не мог сдержать любопытства, выбежал на проспект, недалеко от дома и присоединился к толпе. Посреди проспекта — аккурат перед заброшенным универмагом «Мицукоси», чьи хозяева спешно бежали в Японию, — в беспорядке стояли армейские грузовики. Сразу ясно: не наши. На бортах алели пятиконечные звезды. Верзилы иностранцы в неопрятной военной форме забегали в магазины и выбегали из магазинов, утаскивая с собой все, что могли унести: женские платья, настольные лампы, настенные часы, туфли, ткани для штор, медную утварь, стулья, бутылки саке — все, что им только приглянулось. У одного солдата с шеи свисало ожерелье из четырех наручных часов на веревочке; другой нахлобучил на голову чучело птицы, как женскую шляпку. Солдаты не столько расхаживали, сколько рыскали по проспекту, заглядываясь то на магазины, большинство из которых словно разорил ураган, то на женщин — гадая, за что же схватиться в первую очередь. Все больше грузовиков подъезжало со стороны Южного озера. Солдаты, явно пьяные, выглядели как безумцы. Они вопили по-звериному и носили странную одежду — китайские халаты, женские кимоно и шляпы-котелки. Двое солдат фехтовали: один — китайским мечом, другой — выставочным ружьем. А еще один, на заплетающихся ногах, вырядился в атласное женское платье и нацепил на макушку головной убор китайского императора.

Довольно долго я не понимал, что означает весь этот сумасшедший спектакль. Потом понял. Солдаты разграбили киностудию — и теперь бегали, озверевшие, в наших костюмах и бутафорском реквизите. Одно из этих платьев могла когда-то носить Ри Коран. Я подумал о несчастной Ри, ждавшей своей страшной участи в шанхайской тюрьме, и об Амакасу, лежащем в твердой маньчжурской земле, и о Восточной Жемчужине Дон Чин, навечно застрявшей меж двух огней — родиной-матерью и родиной-мачехой. Наши трусливые военные оставили нас на милость варваров. И дикари уничтожили наши мечты.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Тогда, летом 1946-го, мы все знали это правило, Н.О.С.М.П. — «Не Общайся С Местным Персоналом». Нарушители карались сурово. Если застукают, что ты зачастил в запрещенный ресторан, бар или кинотеатр, — все, попал: билет в один конец домой — туда, куда хочется меньше всего на свете. Но «общение» конечно же продолжалось, несмотря ни на что. У большинства чиновников были свои «девочки в кимоно», припрятанные для персонального развлечения. Не то чтобы я сам очень уж этим увлекался, но за станцией Юракутё всегда можно было снять девчонку и делать с ней что хочешь за пачку «Кэмел» в парке Хибия. Но тебя же накажут, если пойдешь на представление в театр кабуки, куда «вход запрещен» — лишь Бог да генерал Макартур[26] знают почему.

Одно хорошо: военная полиция США была чем-то вроде современных туристов, патриархально-благообразных и нелюбопытных. Они, как ястребы, следили за несколькими местечками (в основном в районе Гиндзы), но даже носа не совали в развороченные бомбами плебейские районы у реки Сумида, где и уличные рынки, и ярмарки, и кабаки со стриптизом и музыкой, и кинотеатры возродились сразу же по окончании войны. Это были мои излюбленные запретные места, где из-за каждого угла манило приключение — из развалин разрушенных храмов, с берегов вонючих, забитых мусором каналов, из любого кинозала, как только выключали свет. Район Уэно уже во времена Хокусая славился своими борделями с мальчиками. Некоторые из них обслуживали актеров театра кабуки. Других, по слухам, часто посещали любители молоденьких монахов. Для меня же парк с озером, покрытым ковром из водяных лилий, был декорацией для самых разных неожиданных встреч.