Ёсико - [35]

— Снято! — кричит режиссер с красным от злости лицом. — Скажите ему, чтобы он ее так не лапал! — орет он переводчику.

— Но я вообще-то ее отец… — бубнит Дмитрий, изображая саму невинность.

— Меня это не волнует! — кричит Симидзу. — В Японии так себя не ведут.

— Но я-то русский! — оправдывается Дмитрий.

— Зато она — японка! — орет Симидзу уже во всю глотку.

Дмитрий, шатаясь, уходит со съемочной площадки; переводчик бежит за ним со своей маленькой записной книжкой. Из-за ширмы слышатся русские голоса — один умоляющий, другой раздраженный. Ри рыдает на плече Хотта, словно он способен уладить трения между русскими. Я понимаю, что должен внимательнее вникать во все эти бытовые детали, но мои мысли упорно не желают быть здесь. Сейчас они — с Максом, с упрямым Эллингером, который отказывается выполнять то, что нужно, дабы освободить своего сына. Что эти сволочи могли сделать с мальчиком, не хочется даже думать.

Как раз в эту минуту в гостиную попытался войти китаец портье, которого тут же остановили японцы охранники. По всей видимости, он хотел видеть меня. За что получил затрещину. Я не представлял, что происходит. Но после некоторого замешательства мне передали-таки записку. Эллингер просил меня немедленно подняться к нему.

Войдя в номер, я не сразу смог разглядеть его в темноте. До меня доносились только стоны раненого зверя. «Что случилось?» — спросил я, нажимая на кнопку выключателя. Его глаза были красными от слез. Он простирал руки вверх, словно взывая к своему еврейскому богу. Я обвел глазами комнату и увидел на столе заляпанное кровью письмо и кусок бумаги, в который было завернуто большое человеческое ухо, сморщенное, как лепесток увядшей розы.

— Скажите еврею: заплатив половину выкупа, он сможет увидеть своего драгоценного сына. — Сидя за письменным столом, Накамура смотрел куда-то в сторону и полировал ногти серебряной пилочкой. — Другую половину заплатит, когда сына освободят.

Он был явно недоволен тем, что я не смог убедить Эллингера. Но надежда забрезжила: по крайней мере, Макс был жив. Я сказал, что сделаю все, что в моих силах. И Накамура отпустил меня, проворчав:

— Я поговорю с русскими, когда он раскошелится. Поедете вместе с Эллингером. И даже не думайте ни при каких обстоятельствах произносить мое имя.

После долгих убеждений Эллингер наконец уяснил: если он не заплатит денег, сына ему не видать никогда. В машине мы с ним тряслись, наверное, больше часа. Стояла ночь, и я не мог различить, куда мы ехали, — понял лишь, что от центра к окраине. Эллингера бил озноб, хотя одет он был в теплое зимнее пальто. Машину вел китаец. Переднее сиденье рядом с шофером занимал вооруженный русский, вонявший водочным перегаром и чесноком. Мы остановились у неприметного дома с остроконечной крышей, в каких обычно живут японские чиновники средней руки, с небольшим палисадником под слоем белого хрустящего снега. Еще один русский быстро впустил нас в дом. За столом сидели пять человек и слушали сентиментальные русские песни. Трое из них выглядели как русские, Двое других были японцами самого низкого пошиба — разрисованные наколками головорезы, при виде которых становится стыдно за свою страну. На столе стояло несколько пустых бутылок из-под водки. Одна была разбита, и ее острые зазубренные края торчали в нашу сторону. Макса не было. Один из японцев усердно ковырял во рту зубочисткой.

— Деньги покажи, — сказал японец с неряшливой наколкой богини Каннон на правом плече.

Я ответил, что сперва мы хотим увидеть Макса, так нам обещали.

— Ты кто? — спросил по-японски один из русских. — Адвокат этого еврея?

Другие заржали, как от хорошей шутки.

— Приведите мальчишку, — сказал второй японец, грубая скотина с татуировкой вместо бровей.

Один из русских лениво поднялся и вышел из комнаты. Эллингер еле сдерживался.

Через несколько минут открылась дверь, и появился русский, тащивший за собой на веревке какое-то существо. В свете одинокой настольной лампы все стоявшие в темноте люди выглядели как тени. Эллингер хотел броситься к сыну, но русский велел ему оставаться на месте.

Японец с наколотыми бровями взял лампу и направил свет на лицо пленника. Макс ли это, сказать было невозможно. Глаза были скрыты под месивом из разбухшей кожи, лицо походило на лоскутное одеяло из желтых и синих заплаток, а распахнутый рот напоминал громадную сквозную рану, покрытую запекшейся кровью. Он не мог держать голову, и ее придерживали за волосы. Я разглядел черные кудри и коросту на месте правого уха. Наверное, он пытался что-то сказать нам, но мы смогли услышать только душераздирающий стон. Из отверстия, что некогда было ртом, полезли кровавые пузыри.

— Боюсь, петь ему больше не придется, — сказал японец с наколкой богини милосердия на плече.

Ублюдки заржали. Один из русских кивнул на красивый стеклянный кувшин, стоявший на тумбочке. В нем плавал отвратительный лилово-красный кусок человеческой плоти.

— Он слишком много видел, — пояснил русский. — Пришлось помочь, для его же блага. А теперь давайте деньги, если хотите получить его обратно.

Я повернулся к своему другу, который в этот момент широко раскрыл рот, завыл — и выл все громче и громче, пока вой внезапно не прекратился и он не свалился без чувств. Это был последний звук, который он издал в этой жизни, бедный Эллингер. В сознание он больше не пришел, что, по-видимому, было хорошо для него, ибо Макс тоже не прожил дольше. Труп мальчика обнаружили на свалке неподалеку от реки, почти наполовину объеденный бродячими собаками. Некрологов не было. Французский консул выступил с протестом. Японская полиция осудила жестокое преступление и заявила, что все необходимые меры были приняты для спасения молодого парижского певца. А когда я в следующий раз встретился с Накамурой, тот небрежно махнул своей пухлой ручкой и изрек: