Ёсико - [122]

Я протестовал, уверял, что ничего такого не имел в виду, но из-за моего заикания и плохого английского они меня не очень хорошо поняли.

— Нет, мы тебя поняли! — визжала Анке. — Мы тебя очень хорошо поняли! — А потом начала рыдать: — Мы думали, ты наш друг и товарищ. Зачем ты нас так оскорбил?

Спящие вокруг зашевелились. Люди зажгли свет. Один из перуанцев спросил, что происходит.

— Он оскорбил нас, — сказал Дитер. — Он назвал нас нацистами.

Итальянец из «красной бригады» по имени Марчелло, разбуженный нашей склокой, спросил меня, зачем я это сказал. Я вдруг почувствовал себя очень одиноким и несчастным: меня не так поняли. Заикаясь, я пробормотал что-то про борьбу с евреями. Марчелло, немногословный, миролюбивый парень, попытался утихомирить немецких товарищей. Сказал, что я, как японец, могу и не понимать исторических нюансов Европы. Мы боремся не с евреями, сказал он, мы боремся с сионистами. И вообще, я должен извиниться перед немецкими товарищами.

Я извинился, низко поклонившись моим друзьям, и попросил их простить меня. Дитер сказал «оʼкей», и мы пожали друг другу руки. Но меня это не удовлетворило. Что-то было не так. Анке все еще всхлипывала, нервно теребя руками свои прямые черные волосы. Мне не хотелось, чтобы вопрос остался висеть в воздухе. Поэтому, когда все снова улеглись спать, я спросил:

— А как насчет еврейского капитала?

— А что с ним такое? — спросил Марчелло.

— Ну, — сказал я, — совершенно очевидно, что еврейские деньги оказывают давление на западные державы, чтобы те поддерживали сионистов.

— Завтра, — сказал Марчелло. — Поговорим об этом завтра.

— Нет, — сказал Дитер, который был уже совершенно спокоен. — Мы поговорим об этом сейчас.

Он выдал типичную, в духе Дитера, лекцию. Немногословную, логичную, со знанием предмета.

— Еврейский капитал, — объяснил он, — это капитал Соединенных Штатов Америки. Мы должны противостоять США в нашей борьбе против фашизма. Но это не значит, что мы боремся с евреями. Совсем наоборот, это евреи были жертвами фашизма. Сегодня наше сопротивление фашизму — часть нашей солидарности с евреями. Этим мы компенсируем трусость наших родителей. Gute Nacht!

В ту ночь я почти не спал. Про себя я спорил с Дитером. В этой логике было что-то не так. И я решил оставить все так, как есть. Нам всем приходится жить с грузом нашей истории. Дитеру и Анке приходится жить с немецким прошлым, которое трудно осознать нам, японцам. Я все-таки не мог понять, почему страдания евреев во время Второй мировой войны должны служить для них извинением сегодня, когда они ведут себя так же, как нацисты. Мы должны бороться с евреями исключительно потому, что они ведут себя как нацисты? Лишь таким честным образом можно бороться с фашизмом? Я на самом деле верил, что Дитер и Анке в глубине души согласны со мной, просто не могут заставить себя признать это вслух.

Вот так, ради нашей дружбы и успеха нашего дела, я решил никогда больше не затрагивать в наших разговорах еврейскую тему.

10

Ханако верила в свободную любовь. Я, в принципе, тоже. Но еще я наслаждался каждой секундой, когда мы были вместе. Мне хотелось, чтобы наши ночи на верхнем этаже съемных апартаментов «Санайех» никогда не кончались. Раньше мне казалось: о том, как любить женщину, я знаю все. Оказалось, не знал ничего. Она была моим учителем, моим наставником, проводником к райским вратам. Я не мог вообразить, что существуют подобные наслаждения. Но она также дала мне понять, что в душе я все еще был реакционером. Когда мы лежали вместе, курили, смотрели на залитое солнцем небо, раскинувшееся над старым городом, она объяснила мне, что я никогда не буду обладать ею, поскольку она — свободный человек, который свободно дарит мне свою любовь. Она не принадлежит ни одному мужчине. Единственный ее господин — Революция.

Конечно же мне было известно, что я лицемер и ничем не лучше тех японских белых воротничков, что возвращаются домой к своим верным женам, подрочив в кинотеатре на порнушку, в которой кто-то насилует школьниц. Я хотел, чтобы Ханако была моей полностью. Мысль о том, что она тает в руках другого мужчины, предлагает ему свою страсть, наполняла меня завистливой яростью. Я знал, что она спала с Абу Бассамом и продолжает спать с Абу Вахидом, шефом отдела пропаганды, толстым темнокожим мужланом, который брал женщин в любовницы так, словно это было его естественным правом. Когда я сказал Ханако, что люблю ее, она ответила, что тоже меня любит — но не только меня. Когда же я начал возражать, она рассердилась.

— Да кто ты такой, по-твоему, а? — закричала она. — Зачем ты здесь, как ты думаешь? Это тебе не женская гимназия, понял? Мы боремся за нашу свободу! Не только за свободу Палестины. За свободу для всех нас!

Я знал, что никогда не смогу с ней согласиться. Поэтому решил прибегнуть к другой тактике.

— Но Абу Вахид, он просто головорез, — сказал я. — Он на самом деле хочет обладать тобой.

Она ушла в ярости. Через несколько дней, когда мы снова стали общаться, она сказала:

— Абу Вахид — герой революции!

Почему это давало ему какие-то особые права на Ханако, было совершенно не ясно, но спорить я перестал. Научился жить с мыслью, что делю ее с кем-то еще. Лучше рыбий хвост, чем совсем без рыбы.