Эшелон - [31]

Но никто из нас не принял предательской бумажки, а один хлопец крикнул: "Я украинец, изменником не стану! Все мы приносили присягу! А вы, воронье, катитесь к бесу!" Ну, вахманы на нас с палками да собаками, бабы дали ходу и больше не заявлялись, агитаторы и пропагандисты… И еще доложу вам: думки о жратве мучили, однако наиглавнейшая думка была — как бы сбечь отсюда, к своим пробраться. А свои далеко были, ох как далеко! Но побег мы совершили, да какой!.. Наши командиры раздобыли садовые ножницы, кто-то передал их с воли тайком. Ночью мы перерезали проволоку и поползли в проход. Прижимались к земле, замирали, если на вышке загорался прожектор. Сняли двух часовых — и по глинистому скосу на улицу, стали разбегаться кто куда. Наверно, полицаи многих переловили во Львове. А я прибился к группе пограничников, с ними добежал до парка. Оттуда вдоль Стрыйского шоссе затопали в Карпаты, к партизанам… Ну, дальше неинтересно… Доложу вам так, робя: после плена меня не пугали ни «тигры», ни «юнкерсы», ни атаки, ни контратаки.

— Что все-таки дальше было? — спросил тот же жесткий голос.

— Воевал в партизанском отряде, был ранен, вывезли на Большую землю, подлечили — и наново в Червону Армию, под каблук старшины Колбаковского!

Попытку Кулагина свести свой не весьма веселящий рассказ к шутке не поддержали — покряхтывали, вздыхали. Я обернулся.

Солдаты за столом сидели хмурые, с опущенными плечами; Свиридов клонил голову к аккордеону, катал желваки; сам рассказчик, свесившись с верхних нар, по-прежнему глуховато, без деланной шутейности, как бы удивляясь, говорил:

— Робя, а ведь до армии я был полеводом, звеньевым. В восемнадцать лет уже звеньевой…

Опять ему не откликнулись словом, угрюмые, суровые, со сведенными к переносице бровями. Рассказ Толи Кулагина сломал благодушную обстановку в вагоне, и я обрадовался этому. В глубине души я пожалел, что бесцеремонно пресек кулинарный трёп ребят, что вспомнил о том, как хлебнул Кулагин на хуторе спиртного, но сожаление подминала радость: солдаты растревожены, это хорошо. Мне не по нутру благодушие, самодовольное благополучие, обволакивающий покой. Остро жалею больных, калек, сирых, обездоленных и чувствую настороженность, даже некую вражду к людям благополучным, счастливым. Противоречиво это, ибо и сам стремлюсь к счастью. Но не потому ли оно так, что на сотню несчастных — десяток счастливых? На войне это чувство настороженности и враждебности к счастливым как будто померкло, но сейчас, после войны, уже в пути, вновь ожило. А может, я неуравновешенный, ненормальный субъект?

Проснулся старшина Колбаковский, чихнул, громогласно вопросил:

— В Москву еще но прибыли?

— Никак нет, товарищ старшина! — отчеканил дневальный по вагону.

— Почему нету остановки? Мне кой-куда надобно.

— Остановимся! Будет сполнено, товарищ старшина!

Колбаковский дурачился, и дневальный озоровал. Но, словно специально, эшелон тормознул, пошел медленнее: впереди городок; на узловую станцию так и въехали медленно, торжественно.

Она была забита воинскими эшелонами.

Я прохаживался вдоль вагона, искал взглядом Трушина. Вместо него увидел оперативного дежурного по эшелону, трусившего от теплушки к теплушке. Подбежал и к нашей, запыхавшись, проговорил; — Лейтенант Глушков, срочно к начальнику эшелона, в штабной вагон!

— Что стряслось?

— Там узнаете! Всех офицеров собирают!

Он затрусил дальше, придерживая кобуру с пистолетом и противогазную сумку. На кой черт ему противогаз? Всю войну протаскали зазря, немцы так и не рискнули газы пустить, теперь-то кто угрожает?

Из теплушки выпрыгнул гвардии старший лейтенант Трушин, с хрустом потянулся, заметил меня:

— А-а, привет единоначальнику! Докладываю — отставаний не имеется!

— И у меня нет отставших.

— Объявляю вам благодарность, товарищ единоначальник!

Да что они все дурашливые какие-то? Замполит и тот придуривается. Я сказал:

— Пойдем за указаниями.

— Указания — наш хлеб насущный. Пошли!

Мы направились в голову эшелона. Станция бурлила — все рода войск! По соседству, как и на предыдущей станции, состав с самоходками. Еще издали я признал самоходчика-плясуна с завитым чубом, и он признал меня, помахал шлемом; прислонясь к борту платформы, самоходчик покуривал, поплевывал, поглядывал.

Когда я поравнялся с ним, он подмигнул мне и гаркнул:

— Вместях едем япошек лупцевать, лейтенант!

Я пожал плечами, подивившись не столько развязности самоходчика-сержанта, сколько его фразе о японцах. Небось самоходчик под мухой, несет околесицу. Конечно, под мухой, потому и развязен с офицером.

— Что он мелет? — спросил я Трушина.

— Что слышишь, — ответил замполит не очень любезно.

Мы поднялись в штабной вагон.

А когда двадцатью минутами позже спустились из него, я был ошеломлен. Было от чего ошеломиться, услыхав разговор у комбата. Чтобы что-то сказать, я сказал Трушину:

— На Дальний Восток, воевать с Японией.

— Об этом кое-кто догадывался.

— Не ты ли?

— Хотя бы и я. Нужно быть немножко политиком…

— Тоже мне, политик! — разозлился я.

Паровоз загудел. Я прибавил шагу. Снова воевать? А ты что думал? Покуда ты в военной форме, воевать должен, когда тебе прикажут. В любой то есть момент. Где — неважно. Но воевать ты обязан, поскольку ты человек с оружием. Четыре года не расставался с ним, с оружием…