Еще одна из дома Романовых - [7]

Но, когда так пишешь ты, ты ограничиваешь меня в моем жадном интересе к тебе и твоим делам… Когда от тебя я получаю эти жалкие отписки вместо подлинно супружеских писем…

Не сомневаюсь, что мы привязаны друг к другу, но эта привязанность далека от любви. Ты не представляешь, насколько сильно я разочарована! Невыносимо разочарована! Я ехала в Дармштадт, любя тебя и желая видеть в тебе истинного спутника жизни. Поверь, с человеком, с которым можно делиться интересами, духовными запросами и радостями удовлетворения этих запросов, я была бы счастлива где угодно, не обязательно во дворце, но даже в скромной хижине. Я мечтала о супруге, любовь которого ограждала бы и защищала бы меня от мира, от тех бед и забот, которые несет он – и гнет которых еще больше отягощен моей собственной, такой непростой натурой, моей экзальтированностью, моей богатой фантазией.

Если бы ты мог знать, до какой степени я огорчаюсь, когда смотрю сейчас на пройденный нами путь и вижу, что, несмотря на мои самые добрые намерения и многочисленные усилия, эти надежды разбились вдребезги… Возможно, тебе, любимый мой, кажется, что я к тебе несправедлива в этих упреках, что зря взваливаю на тебя вину за неудачи в нашей жизни… ну что ж, вероятно, ты прав, возможно, я сама во всем виновата.

Ведь ты тоже разочаровался во мне, и видеть это твое разочарование мне особенно мучительно. Я тоже не такая женщина, с которой ты желал бы провести жизнь. Остается лишь признать свою вину. Но теперь нельзя вернуться назад и заново прожить уже прожитые годы – так будем же помогать друг другу в покое, счастье и взаимном уважении. Напоминать друг другу о прошлом, о прошлых обидах или неудачах – это все равно что надевать друг на друга оковы, а я мечтаю всего лишь быть тебе другом, быть нужной тебе.

Вспомни, как часто я хотела побеседовать с тобой о по-настоящему серьезных вещах, как часто у меня возникала в этом потребность, но ты не отвечал мне, и мы так и не смогли понять друг друга. Я чувствую, что подлинное единение любящих – такое единение для нас невозможно, ибо мы слишком разные, наши мысли идут по разным путям и никогда не смогут совпасть. На свете так много всего, без чего я не могу обходиться, но ты об этом ничего не знаешь. Если я расскажу, ты не сможешь понять, ты усмехнешься снисходительно… О, ты лучший из мужей, твоя доброта ко мне огромна, ты необычайно заботлив и нежен. Я люблю тебя, мой дорогой, дорогой супруг, и именно поэтому меня настолько сильно печалят мысли о том, что жизнь наша далека от совершенства, что порой мы с трудом находим общий язык… Но я не виню тебя, никогда не виню тебя…»

Когда великий герцог читал это нанизывание словес, это повторение одного и того же на разные лады, ему казалось, будто он читает некий роман, настолько натянутыми, выдуманными, ненатуральными казались ему страсти, обуревавшие жену. Письма, чудилось, шли из головы, а не из сердца. В словах жены Людвиг не находил истинного пыла – в них была маниакальная страсть к преувеличениям, к высасыванию из пальца трагедий, продиктованных поведением любимых книжных героинь (а Алиса непотребно много читала чувствительных романов!) и желанием прожить жизнь не свою, а какой-нибудь там леди Мэри, или мисс Аделаиды, или этой, как ее… да ну их к бесам, всех этих глупых девок!

Нет, совершенно верно писала Алиса, что она сама себе придумывала беды, сама отягощала гнет внешнего мира буйством своей фантазии!

К несчастью, подобное наслаждение душевной истерией герцог Людвиг порою замечал в своей второй, самой красивой дочери Элле… И ее болезненная страсть видеть не явную жизнь, а жизнь придуманную, более того – пытаться втиснуть жизнь явную в прокрустово ложе самостоятельно вырезанных, вызолоченных, разукрашенных рамок – его очень пугала.

У Эллы была страсть класть рядом с собой на подушку что-нибудь, например бант, который она носила целый день. Не развязанную ленту, а именно бант. И она доводила до нервных припадков себя, а до слез – служанок, которые осмеливались бант не завязать или завязать не в точности с той же аккуратностью, с какой он был «создан» днем. Элла заливалась слезами над «бедным бантиком», засыпала, уткнувшись в него лицом и шепча ему нежные слова… А утром забывала про него начисто, вечером на ее подушке лежал другой фаворит…

Обычно говорят в таких случаях, что девке надо мужа хорошего, который своей палкой из нее всю дурь выбьет. Под палкой подразумевается не трость, не дубинка, не прут, не шпицрутен и не всякие прочие «ударные инструменты». Под палкой подразумевается понятно что. Великий герцог Людвиг уповал бы на сие, кабы не пытался всю жизнь своей собственной палкой переделать мать Эллы. Однако Алиса родила семерых детей, но от истерической меланхолии не избавилась до самой смерти. Возможно, конечно, палка была не та, и, как ни страдало самолюбие великого герцога при этой мысли, он ее все же допускал… И лишь надеялся, что Элле в этом смысле больше повезет. Правда, она болезненно застенчива, она даже моется сама, никого к себе не подпуская, и показывается перед горничными только в сорочке… Но, конечно, с возрастом это пройдет, особенно если муж окажется настойчив. О принце Вилли и его настойчивости по отношению к женщинам ходили слухи самые баснословные… Даже если эти слухи делить на два, а великий герцог, как человек понимающий, так и делал, все равно выходило, что Вилли оснащен природой более чем щедро… На этот брак Людвиг весьма надеялся, и каково же было его горе, когда Элла наотрез отказалась выходить замуж за кого бы то ни было, поклявшись навсегда остаться девицей («Ни один мужчина никогда не увидит меня обнаженной!» – воскликнула она со знакомой и столь удручающей Людвига нервической пылкостью), – и практически одновременно с этим до него дошла весть, что Вилли категорически отказывается от всяких притязаний на руку Эллы и предпочтет видеть своей женой кого угодно, только не эту