Еще одна из дома Романовых - [44]

И все же она давно знает о себе, что не принадлежит к числу женщин, которые могут всецело погрузиться в материнство, в семейную жизнь, совершенно забыв о себе. Но светские обязанности, которые приходится нести, – это мало, это так ничтожно мало! Речь о другом. Речь о том ночном, что составляет сущность ее натуры…

Леля часто думала о том, как сложилась бы ее жизнь, если бы Эрик не пострадал бы тогда так тяжело и не лишился бы возможностей испытывать и проявлять свои мужские инстинкты. Что, она так и беременела бы раз за разом? Без передышки? А может быть, научилась бы как-то управлять желаниями мужа и встречалась бы с ним на супружеском ложе только тогда, когда это было для нее безопасно, или тогда, когда ей хотелось бы получить удовольствие?

Хотя какое там она получала удовольствие в объятиях Эрика… Да никакого ровным счетом. Все, что она знала теперь об отношениях мужчины и женщины, она узнала не от мужа.

Леля порою всерьез задумывалась: а страдал ли Эрик от того, что лишился мужских способностей? Жить без налета страсти, без опьянения желанием, без этого чудесного ощущения если не блаженства, то облегчения, которое наступает вслед за соитием, произошедшим по неодолимой тяге друг к другу мужчины и женщины… Как он обходится без этого? Или его равнодушная, словно бы на все крючки застегнутая отчужденность – это не средство самозащиты, выработанное гордостью или гордыней, а просто болезненная телесная реакция, изменившая весь строй его чувств и мыслей? И ему в самом деле ничего не надо?

Ну что ж, тогда Эрику легче, чем его жене, потому что Лелины телесные аппетиты с годами только возрастали. Однако ласки Эрика оставили у нее настолько тяжелые и безотрадные воспоминания, что даже когда она не подозревала еще, что муж стал импотентом, ей и в голову не приходило обратиться за утешением к нему и она никогда не жалела о том, что он не сможет дать облегчение ее телу.

Любочка, сестрица, именно в эти дни женского голода Лели показала себя во всей удивительной красе, и Леля тогда в очередной раз поняла, что сестра ее терпеть не может. Считалось, что у нее слабое здоровье, и она вечно чем-нибудь лечилась, то у модного доктора Симонова сгущенным воздухом – на этих сеансах, между прочим, она познакомилась с писателем Достоевским, чем страшно гордилась, – то за границей. Пребывая на каком-то модном курорте, она посещала специалиста по женским болезням, который спросил о ее месячном цикле и ничуть не удивился, узнав, что мадам Головина ни о чем таком и слыхом не слыхала. Он с грустью сказал, что его русские пациентки, даже принадлежащие к просвещенному классу, в этих вопросах страшно невежественны, хотя, научившись считать свои женские дни, могли бы во многом облегчить свою жизнь. Любочка тогда с насмешкой ответила ему, что это знание не слишком поможет, если муж настаивает на исполнении супружеского долга в опасные дни, но все же циклы считать научилась и научила этому сестру. И, слушая ее советы, Леля не без грусти видела на лице сестры плохо скрытое злорадство. В это время уже ни для кого не было секретом, что жена Эриха Пистолькорса – соломенная вдова при живом муже, поэтому рассказывать ей о том, как оберегаться от нежелательной беременности – значило не просто соль сыпать на ее раны, но еще и перца добавлять. Или предполагать, что сестре настолько надоело воздержание, что она завела себе любовника…

В то время любовников у Лели еще не было, однако скоро появились. Она находила их среди мужчин, которым нужно было только одно совокупление, которые так же, как она, искали разрядки телесному напряжению, искали утоления плотского голода.

Неподалеку от их дома на Гороховой, в доме Елисеева, среди прочих многочисленных предприятий и обществ, занимавших два нижних этажа, находился кабинет дантиста Семагина. Леля как-то отправилась к нему ставить пломбу. Дантист оказался молчаливым человеком, жгучими черными глазами и буйными кудрями напоминавшим опереточного цыгана. Впрочем, бородка у него оказалась очень холеная, усы тоже, да и все манеры были весьма вкрадчивыми, осторожными и приятными. Его помощница сидела в приемной, записывая пациентов в очередь и охраняя покой доктора. Без зова она никогда не смела войти в кабинет. Это оказалось очень кстати, потому что во время первого же приема, пломбируя Леле зуб, доктор стоял так близко к ней и так истово терся о ее руку, лежащую на подлокотнике зубоврачебного кресла, что Леля очень скоро почувствовала его неодолимое возбуждение.

Это произвело на нее поразительное впечатление. Она была совершенно беззащитна в руках этого человека – особенно когда сидела с открытым ртом, а он чинил ее зуб, причиняя при этом пусть и небольшую, но все же боль. В этом было что-то противоестественное – желать наслаждения, испытывая боль, желать наслаждения с человеком, который тебе эту боль причиняет, – но Леля тогда слишком сильно изголодалась по соитию, кроме того, давно не находилась рядом с откровенно, беззастенчиво возбужденным мужчиной… И когда он, закончив работу, помогал ей подняться и словно невзначай обнял, Леля не отстранилась…