Еще одна из дома Романовых - [43]

Когда процесс одевания был завершен, Элла внимательно оглядывала себя – Павел был убежден, что с удовлетворением! – в трехстворчатом зеркале, установленном так, чтобы она могла видеть свое отражение со всех сторон. Если наряд вдруг не нравился, Элла снимала его и требовала другой, который примеряла с тем же вниманием и терпением.

Одна из горничных делала ей прическу. А вот ногтями Элла занималась сама. Ногти у нее были очень длинные, миндалевидные. Элла носила с собой замшевую подушечку и часто их полировала – разумеется, когда была без перчаток и когда никто, кроме своих, не мог ее видеть.

…Иногда Павел мечтал только об одном: чтобы все это поскорей кончилось. А впрочем, он уже сжился с этой любовью, как с болезнью, привык к ней и даже порой нарочно бередил ее, воскрешал. Так человек снова и снова касается языком больного зуба, причиняя себе боль… зачем? Да он и сам не знает, однако делает это и делает.

В Греции он видел на каком-то религиозном празднике людей, которые плясали на раскаленных углях. Их называли анастенары. Больше всего поражало Павла тогда, что они встают на раскаленные угли добровольно, их никто не заставляет. Они в любой миг могут сойти – но продолжают танцевать, страшно рискуя, словно зачарованные танцем.

Таким же анастенаром чудился он сам себе… Он тоже, казалось, мог прервать встречи с Эллой в любой миг, постараться разрушить ее чары – но продолжал это сладостное мучение.

Его отношение к Александре было совсем другим. Она была таким добродушным, простосердечным, очаровательным существом! Она так его любила! Ее полудетская-полудевичья, постепенно расцветающая прелесть не могла не возбуждать Павла, однако он-то был убежден, что по ночам в постели их трое, и только мысли об Элле придают сладостный накал его отношениям с женой. Когда он думал об Элле, наслаждение было почти неодолимым.

Конечно, Александра не знала об этом, откуда? Не знала и Элла. Да и не нужно им было этого знать, ибо во многих знаниях многая же и печаль.

* * *

Я не могу забыть то чудное мгновенье,

Когда впервые я увиделась с тобой!

В тебе мои мечты, надежды, вдохновенье,

Отныне жизнь моя наполнена тобой!

В тебе, мой друг, еще сильно стесненье,

Условности не можешь позабыть,

Но лик твой выдает твое смятенье,

И сердцу твоему уж хочется любить!

И я люблю тебя! Я так тебя согрею!

В объятиях моих ты сразу оживешь.

Ты сжалишься тогда над нежностью моею

И больше, может быть, меня не оттолкнешь!

Леля задумчиво листала свой старый дневник. Она только что перечитала те страницы, которые были посвящены началу романа с Эриком. В свое время она так подробно, с таким чувством описала тот поход на ярмарку, что сейчас прочла его с удовольствием, как прочла бы рассказ о чужих чувствах и чужих похождениях. Право, очень неплохо! Можно послать в какой-нибудь журнал – конечно, изменив имена и прикрывшись псевдонимом. И все будут читать и наслаждаться. И говорить: «Ах, эта мадам Пистолькорс, до чего же она талантлива! Сколь разносторонняя! За все, что ни возьмется, все делает великолепно, вот и писательницей изрядной оказалась!»

Хотя нет. Если прикрыться псевдонимом, никто не узнает, что это написала мадам Пистолькорс. А печатать под своим именем нельзя. Конечно, Эрик не читает ничего, кроме приказов и реляций, однако вокруг мужа и жены крутятся одни и те же люди, вдруг кто-то да проболтается – читал-де опус вашей супруги, милейшей Ольги Валерьяновны, очень мило, ну очень! Можно будет вообразить, что сделается с Эриком, когда он прочтет сие творение! Вряд ли зарыдает от умиления. Скорее, наоборот.

Хотя, если он устроит сцену, это будет хоть какое-то проявление чувств… Сейчас Леле кажется, будто она живет в одном доме с египетской мумией, внутри которой встроен фонограф, на который записаны некоторые фразы, и мумия их воспроизводит по мере надобности. Фразы эти настолько общие и бездушные, что нет никакой разницы, когда их произносить – утром, в полдень или вечером. Голос Эрика всегда звучит одинаково, с кем бы он ни говорил: с женой, детьми, прислугой, с гостями… Правда, когда он оказывается рядом с великим князем Владимиром Александровичем, своим начальником по службе, в голосе и на лице Эрика появляется все же некое чувство, которое можно назвать истовостью. Это – безоговорочное послушание и готовность как можно скорей исполнить приказание его императорского высочества. Для всего остального – для горя и радости, для приветствия и прощания, для упреков или прощения – выражение всегда одно.

Раньше Леле бывало иногда жаль мужа. Конечно, как можно его не жалеть! Он ужасно пострадал! Так пострадать… Однако Эрик не только сам не проявлял никаких чувств, но и поведением своим напрочь отбивал у других охоту делать это. Даже дети никогда не ласкаются с нему. А ведь именно его настойчивости, не сказать – назойливости все они обязаны своим появлением на свете. И вот же странно, что именно Эрик, который доводил до отвращения к себе жену, зачиная этих детей, теперь сделался не только к ней, но и к ним оскорбительно равнодушен, а Леля, которая в первые минуты после рождения брала их на руки почти с омерзением, теперь стала самой нежной, самой страстной, самой заботливой матерью. Она даже представить не могла, что может так перемениться, что материнство будет доставлять ей столько нескрываемой радости. Близкие друзья поэтому предпочитают называть ее не просто Лелей, а «мамой Лелей».