Еще один «очарованный странник» - [35]

. Это Гамлет сказал. Он был жесток? Нет, конечно. Просто на войне, в том числе социальной, как на войне. А Крылову даже войну не объявляли – открыли охоту: «Тот, которому я предназначен, / улыбнулся – и поднял  ружье» (В.Высоцкий). И как прикажете поступать? Лоб подставить, предварительно зеленкой помазав? Превратиться в дичь, в жертву? Нет, надо стать охотником на охотника: «Хитри, отступай, кружи, сживая врага со света» (так, кажется, пелось в шлягере из нашего мюзикла о мушкетерах), с лекгостью переходя от активного выжидания к активному противодействию и наоборот.

На подобном пути несколько императивов. Первый – настрой на стайерский режим, на то, чтобы пересидеть, перестоять, перетомить противника. А у Володи получалась череда спринтов, к концу каждого из которых ( «я на тысячу рванул, как на  пятьсот, и спекся»), он приходил нервно и морально измотанным и валился без сил, не добежав нескольких метров до финиша – срывался в прогулы, в скандалы, которые с предсказуемой регулярностью оканчивались запоями. А потом – «А ну, Сизиф, марш снова в гору».

Второй императив – ни в коем случае не драматизировать ситуацию, относиться к ней как к рутине; не только не демонизировать контрагентов, но и не персонализировать их, воспринимая и относясь к ним как к социальным типам и явлениям, как к маскам. Или – мягче – минимум реакции на среду и меняющиеся обстоятельства, не надо играть в чужие игры – оно и для творчества лучше. Послушаем Солженицына – доку в таких делах: «У них (у нас) – всегда “никогда”, всегда “особый момент, так важно!”. Только уши развешивай. Подождут. Не надо всякий раз “волки!” кричать, когда волков нет, тогда и будут вам верить. Не могу я каждый раз дергаться, как только дернутся внешние условия. Вот поеду через три дня, переживет Твардовский. Бесчеловечно к ним? – но они ко мне не заботливей: за эти годы на все их вызовы являться – я б и писателем перестал быть»[31]. Это Солженицын – не о врагах, не о некоем литературном клане, а о колеблющихся симпатизантах, не всегда верных и заботливых союзниках. Какой же должна была быть реакция на противника? Ясно какой.

Я назвал два императива, следование которым, при прочих равных условиях есть conditio sine qua non если не победы, то непроигрыша. Однако Крылов не мог следовать ни одному из них. Он был слишком теплый, слишком искренний человек – и при этом очень одинокий и стремящийся к общению, испытывавший дефицит доброго открытого общения и готовый поэтому принимать его за нечто большее, особенно если оно исходило от женщины ( «как часто доброе участие мы принимаем  за любовь», – это его строки). Впрочем легко говорить: «надо было так», «надо было эдак» и перечислять императивы. Во-первых, говорить и предлагать легче, чем делать и осуществлять. Во-вторых, «надо было» – кому? Каждый действует как может и умеет.

А как надо?

Рационально? Но дело в том, что рациональность – абстракция, в реальности поступки людей носят интенциональный характер, стремящийся к рациональности или даже к нескольким сразу, что снижает рациональность поступка как целостного акта.

Объективно? Но индивиды-то действуют на основе субъективных чувств, представлений и выбора. Крылов поступал так, как мог – в соответствии с личностными и психофизическими особенностями, на которые давило прошлое («волчий билет» – пятно на всю жизнь), среда и все усиливавшаяся уже даже не только психологическая, но биохимическая зависимость от алкоголя.

Можно ли от такого человека требовать борьбы в режиме активного противодействия тем, кто охотился за его идеями («черепом»), нанесения резких и точных ударов, причем не по сявкам и шестеркам, а по паханам («по фюрерам», как он сам говорил), причем желательно на чужой – их, а не своей «территории», врываясь в стан врага «на его плечах» и завершая каждый бросок болевым приемом: «Начал  делать, так уж делай, чтоб не встал» (А.Галич). Теоретически – можно. На практике – зависит от того, от кого требуют. Крылов так не умел, не хотел, в том числе из-за своей жалостливости, упуская из виду, что его противник – это прежде всего не отдельные люди, а коллективный социальный индивид, социальный киборг, «нечто», «чужой», которого не то что персонализовать, но даже антропоморфизировать нельзя, иначе придется расплачиваться. Но поди объясни это Крылову, подбиравшему бездомных собак и подкармливавшему жившего в его ванной паука «Карла Карловича».

Крылов порой пытался рисовать себе своих противников несчастными, слабыми, неспособными к интеллектуальному труду, творчеству, а потому обиженными судьбой и заслуживающие сочувствия. «Андрюша, ты представь только, как страшно быть тупым, бездарным, ведь это кошмар, удавиться можно». Конечно же, так он оправдывал отсутствие в своем поведении по отношению к этим людям активно-долгосрочного волевого действия; отчасти это был способ отрицательной адаптации, обоснования для самого себя худого социального мира, чего-то вроде «водяного перемирия», которое противная сторона, впрочем, не соблюдала. Но даже если Крылов хотя бы отчасти был прав (люди, устроившиеся как-то в науке и при ней и реально не способные к научному труду, объективно, действительно, несчастны, как могут быть несчастны нищие, побирушки, погорельцы и т.п.), значит ли это, что нужно жалеть таких «слабых и убогих», потрафляя их