Еще один «очарованный странник» - [26]

Научные кланы боролись друг с другом или заключали союзы, и тогда возникали суперкланы, целые «научные племена»; они проводили своих людей в Ученые советы и дирекции институтов (своих и чужих), в  ВАК, в член-корреспонденты и академики, а когда удавалось – во властные и полувластные структуры в качестве консультантов, экспертов, советников, оттирая представителей других кланов или, тем более, неклановых индивидов, одиночек. Кланы не только защищали своих членов, не давая их в обиду (вплоть до выдавливания обидчика из академической среды), но и провозглашали кого-то талантом, кого-то – гением (этот механизм хорошо описан П.Палиевским[26]), и начиналась соответствующая peклама, отработка общественного мнения. А стояло за этим простое: «Он наш. Он с нами. И поэтому он гений». Функция «гения» заключалась в прославлении клана, члены которого, подобно бандерлогам из киплинговской «Книги джунглей», карабкались вверх, цепляясь за хвосты друг друга и крича на все лады : «Мы велики! Мы свободны! Мы достойны восхищения, как ни один народ в джунглях! Мы все так говорим – значит, это правда!». И часто такая самореклама оказывалась действенной. «Гений» был функцией клана, поднятой над ним и материализованный в какой-то конкретной личности, чаще всего талантом не отличающейся, а то и просто ничтожной – «невсамделишной и безмускульной», как сказал бы Ю.Нагибин. Это была сознательная установка планки не выше определенного уровня, по возможности, наоборот, – «низэнько-низэнько», ведь развивались научные кланы все равно в соответствии с общей логикой советского общества, по его социальным законам. В них, как и в официальных советских коллективах, некий средний уровень не должен был быть превышен. Вот если дозволят превысить, и на эту роль будет выдвинут некто, тогда другое дело.

Научные кланы не отменяли и не подменяли традиционных советских научных коллективов. Они существовали рядом, охватывая часть такого коллектива или части нескольких коллективов, становились своеобразной надстройкой над ними, занимая социальное пространство между коллективом и вышестоящим официальным начальством. Иногда у научного коллектива по сути оказывалось два руководителя: официальный, «государственный», и клановый. Порой две эти роли совпадали, хотя несовпадение, по ряду причин, заслуживающих особого разговора, встречалось чаще.

Кланы, при всей общности интересов их членов как элементов надиндивидуального целого, вовсе не были свободны от внутренних противоречий, от столкновений группировок и группок, от повседневной грызни «по текущим вопросам», от борьбы за лидерство – реальное и мнимое, за символические статус и богатство: все «как у людей» – любовь, ненависть, зависть, дружба по обстоятельствам, сплетни. В случае необходимости, особенно если это было в групповых интересах, каких-то представителей клана могли сдать. Сдавали, жертвовали или демонстративно расправлялись, решая тем самым различные задачи (например, долгосрочные в пользу краткосрочных или «бей своих, чужие бояться будут» и т.д.). Жертвы – естественно, пешки, клановые смутьяны или, наоборот, тихони, а то и просто балласт, который нередко именно для подобного рода публичных экзекуций и брали в клан.

И тем не менее, когда речь заходила о сущностных, долгосрочных («а вот здесь у них логово») интересах клана, он выступал как единое целое, как монолит – безжалостный и беспощадный.

Разумеется, кланы существовали не везде и не охватывали обществоведческую науку полностью или равномерно. Более того, далеко не все члены научного подразделения входили в клан. Однако так или иначе понимали ситуацию практически все.

Как правило, кланы возникали и проявлялись наиболее активно и агрессивно там, где было что делить, где специфика науки и престиж институтов позволяли выход на властные структуры, обеспечивали поездки за границу, хорошие возможности быстрой защиты диссертаций и престижных публикаций. Разумеется, не безвозмездно.

Это надо было отрабатывать. В институтах, считавшихся второсортными, клановые структуры развития почти не получили, в лучшем случае, намечались пунктирно, а то и вообще не были самостоятельными, представляя рыхлый «филиал», ответвление клана из другого – «первосортного института». Это существенно облегчало жизнь людям, не входившим в кланы – они и вытеснялись в такие институты, становясь рецессивной мутацией советской обществоведческой науки. Однако учитывались клановые принципы везде – в большей или меньшей мере. Это как община в Азии: в одних случаях она прочная, в других – loose structure, но принципы общинной организации присутствуют и учитываются повсюду.

Научные кланы стремились присвоить и утилизовать, поставить на службу себе и своим лидерам все, попадавшее в ту зону знания, научной деятельности, которую они контролировали или стремились контролировать. Не вписывавшиеся в клан и сопротивлявшиеся ему подлежали периферизации, маргинализации, вытеснению и т.д. вплоть до морального и интеллектуального уничтожения. Крылов относился к числу не вписавшихся – «сам боярин» – и объективно, самой своей деятельностью, сопротивлявшихся. Так он оказался перед лицом еще одного, мягко говоря, недружественного коллективного социального индивида – клана. Как это ни парадоксально, но в данном случае в столкновение пришли две формы сопротивления системе и защиты от нее: коллективная и индивидуальная, социальная и интеллектуальная, эксплуататорская и творчески-нестяжательская. Крыловская форма адаптивного сопротивления (или сопротивляющейся адаптации) подрывала клановую, снижала ее значимость и ценность в глазах как членов кланов, так и «неклановых людей». Крылов оказался между нескольких огней: начальство, официальный советский коллектив, клан. Ему впору было прорычать: