Еще один «очарованный странник» - [2]

Впрочем, об этом мы поговорим чуть позже. Сейчас лишь отмечу, что «целостно-производственные» характеристики теории Крылова отличают его от западных нео-марксистов настолько, что по сути он оказывается за пределами «неомарксистского качества», и я не случайно написал: «в известном смысле» (русский эквивалент неопределенного артикля), «выступал как» (но «не был»). Крылов скорее занял в советской науке нишу, аналогичную той, что в западной науке занимали нео-марксисты. То, насколько он отличался от них не нишево, а содержательно, становится очевидным при сравнении работ и подходов (ср., например, Крылов versus Валлерстайн). И это опять же делает научный, интеллектуальный опыт Крылова уникальным.

Данной сферой, однако, уникальность или почти уникальность Крылова не ограничивается, он интересен не только своим теоретическим и – шире – интеллектуальным наследием. Его жизнь – незаурядного ученого, творческого человека в позднекоммунистическом (середина 60-х – конец 80-х годов) мире – интересна и с социальной точки зрения как своего рода стихийный, незапланированный эксперимент жития-бытия одиночки, некланового социального индивида в преимущественно кланово организованной советской науке 60-80-х годов. Этот эксперимент позволяет многое понять как в личности В.В.Крылова и его творчестве, так и в таком явлении, как «советское обществоведение». Но прежде чем говорить о теории и практике Крылова – немного о его биографии, основные вехи.

II

Если считать реальным началом коммунистического порядка в СССР 1929 г. (1917-1929 гг. – генезис, а как говаривал Гегель, когда вещь начинается, ее еще нет), а концом – 1991 г., то жизнь В.В.Крылова почти совпадает с коммунистической фазой русской истории. В его жизни многое было как у большинства советских людей, по крайней мере людей, принадлежащих к одному с В.В.Крыловым поколению. Но было и характерное лишь для некоторых, немногих, а то и только для одного человека по имени Владимир Крылов.

Что было? Простая советская семья. Отец, умерший в один день со Сталиным. Мать, пережившая и похоронившая и Володю, и его старшего брата. Скудость, если не бедность, быта. Впрочем, так жило большинство. Было военное детство с нехитрыми играми во дворе в «наших» и «немцев» с казнью крыс вместо эсэсовцев (а иногда –наоборот: игра-отождествление с чужим – в эсэсовцев, и повешение крысы с дощечкой «Partisanen»; после этого «в штатском» два вечера расспрашивал детей, кто это сделал), с игрой в «прятки» (с отправлением естественной нужды) в пустых головах статуй Маркса, Энгельса и др., заготовленных для так и непостроенного Дворца Советов. Тех самых Маркса и Энгельса, по теоретическому наследию которых В.В.Крылов в 60-70-е годы станет одним из лучших, если не лучшим (по крайней мере, в СССР) специалистом.

Детство Крылова было не только и не столько военным, сколько уличным, хотя часть его была, бесспорно, военной. Он жил на Усачёвке, одном из шпанистых в 40-е годы районов столицы. Москва послевоенных 40-х – мир горя и надежд, полуголода и снижающихся цен ( «было время, и цены снижали»), лежалого американского яичного порошка и трофейных вещей (хорошо помню, правда, уже в середине 50-х, немецкий радиоприемник, чайную ложечку с надписью «Reichsbank» и орлом и отцовскую опасную бритву «Solingen», которой до сих пор хорошо точить карандаши), мир расхристанных агрессивных мужиков (психология еще настроена на военное время) и инвалидов «без обоих ног оторватых», темных личностей в белых кашне, малокозырках и хромовых сапогах, людей в кожанках и галифе. Детские радости того времени были нехитрыми – прежде всего не чувствовать голода. Далее – гильзы, разбитый компас, дореволюционные монеты, фильмы («Подвиг разведчика» с великолепным Кадочниковым и «Пятнадцатилетний капитан» со зловещим Астанговым в роли «Негоро, компаньона великого Альвеса») и, конечно же, футбол – великий ЦДКА и британский триумф усиленного цэдэковским Бобровым «Динамо». И этого было з а г л а з а для полного мальчишеского счастья. Как заметил И.Бродский, «если кто и извлек выгоду из войны, то это мы – ее дети. Помимо того, что мы выжили, мы приобрели богатый материал для романтических фантазий. В придачу к обычному детскому рациону, состоящему из Дюма и Жюль-Верна, в нашем распоряжении оказалась всяческая военная бранзулетка – что всегда пользуется большим успехом у мальчишек. В нашем случае успех был тем более велик, что это наша страна выиграла войну»[2].

Дворовое послевоенное детство, однако, таило немало неприятностей, угроз и опасностей: раннее пьянство, «портвешок» в подворотне, «толковища до кровянки». Действительно, драки, недоедание, поножовщина, угроза «перышка в бок» в темном подъезде или подвале постоянно присутствовали в повседневной уличной жизни тех лет. В рассказах Крылова о «корешах детства» часто следовали ремарки: «зарезали в начале 50-х», «сгинул в лагерях», «попал под поезд по пьянке». А кликухи чего стоят: «Толя-мертвец», «братья-помои». «Да, были люди в наше время»…

Это был мир коммунальных квартир и коридоров, которые – пелось в песне В.Высоцкого именно о военной и «сразупослевоенной» жизни, –