Ещё о женЬщинах - [12]

Спаситель отпросился со смены и стал ухаживать. Первым делом он сбегал к завхозу и принёс пару досок, положил их поверх коечной сетки, чтобы было ровно, сверху бросил матрац и постелил простыню. Потом перенёс туда девушку, взбил ей подушки и укрыл одеялом. Затем он убежал на улицу, а вернулся с пятью литрами пива, больничной уткой для Ларисы и вяленым лещом. Потом в три приёма притащил снизу свой магнитофон с колонками и расставил аппаратуру.

И только после всех этих приготовлений они с Ларисой чокнулись полными пива эмалированными кружками.

— За тебя, Серёженька! — потупившись, сказала Лариса.

— За нас, милая! — восхищённо глядя на неё абсолютно влюблёнными глазами, прошептал Смычков.

Они выпили, и Смычков, наклонившись над кроватью, нежно поцеловал её в губы. Поцелуй затянулся надолго и мог быть ещё дольше, но у Ларисы пошла пивная отрыжка, и она деликатно отвернулась.

— Не хочешь целоваться? — огорчился он.

— Да рыгнула я, — улыбнувшись, ответила она.

— Я тебя люблю.

Она хотела ответить: «Я знаю», но, оговорившись, произнесла: «Я тоже». Поправляться не стала.

Они пили пиво три дня и три ночи, и первые сутки немало пошатался по коридору с полной уткой пьяный Смычков, однажды даже расплескал, не дойдя до туалета. Это была чистая и целомудренная любовь девушки и её спасителя.

И даже когда Лариса уже поднялась с постели, их любовь ещё почти неделю оставалась столь же целомудренной, потому что одно дело — с постели, а другое — под возлюбленного. Впрочем, зачем же скромничать? Не под возлюбленного, а под жениха, потому что через полгода они поженились.

И я был на этой свадьбе, и пиво пил, и, бывши дружкою, уже надоумил Смычкова, что ему следует делать с новобрачною. И даже, сказать по правде, будучи к концу вечера слишком навеселе, просил обоих молодожёнов, чтобы они разрешили мне самому показать жениху, как это делается. Уж так хороша была невеста в свадебном наряде! Молодожёны посмеялись, но не разрешили, и я долго в одиночестве плакал, пока не уснул.

Лариса, правда, так и не стала выдающимся микробиологом, но зато жили они долго и счастливо, и сейчас живут, чего и нам с тобой желаю.

Пепельница

Кто как, а Петров баб — ох! Не любит. Да и где ему баб любить. Внешность у него обыкновенная, багровая, рост чрезвычайно средний, настроение нелепое. Одевается Петров как попало и денег не считает. Он, как кот, боится парикмахерских — придёшь, а над тобой что-нибудь такое и сделают. Испанскую причёску. Да по-испански! В повседневной жизни он занимается такой чепухой, что совестно писать. Что же касается важнейшей части мужского организма, то есть носа, то его нос протягновен и покляп. По поводу секса кой-какая потенция имеется, но вообще маленькая, детская, а при существующем порядке вещей как бы даже смехотворная.

Они ничего этого якобы не понимают и прут.

Лестно было бы прикинуться евнухом или лучше главным евнухом, но, во-вторых, не всякий раз получится, а во-первых, их же, сволочей, жалко. Надо ли говорить, что после этого Петров боялся их, как огня, или, лучше, как заразы, хотя не лучше, потому что заразы он как раз не боялся. Он был в курсе, всё понимал, ещё в раннем детстве прочёл в журнале «Здоровье» историю, которая называлась что-то… червоточина? накипь? яма?.. а, нет, она называлась классично и сурово «Я хочу рассказать вам…» жирным чёрным курсивом. О совсем молоденькой, но уже легкомысленной женщине и о том, как легкомыслие нередко оборачивается распущенностью, а последняя порой ведёт к преступлению. Её осудили по сто пятнадцатой и заточили в тюрьму, и горько плакал тогда маленький Парамон.

Итак, он всё понимал, но почему-то не боялся. Так что первое было точнее — как огня.

Не то чтобы он совершенно их не переносил, он был всё же живой человек, кроме того, Парамон полагал себя натуралом. Его сердце ёкало, когда, шаря у неё за пазухой, он, всякий раз неожиданно, встречался с хорошеньким соском или, засовывая ей за шиворот бумажку, оглаживал тёплую спинку. Вот это славно, спору нет. Приятно погладить её по голове, но нельзя же всё понимать буквально.

Например, одна интриганка стала покусывать Петрова за ухо. Было трогательно, но достаточно больно, и тогда Петров в шутку пригрозил покусать её за одно из интимных мест. Он таким образом предполагал отвлечь внимание интриганки от побелевшего уха чем-нибудь шуточным, немного фривольным. И ещё договаривая угрозу, он понимает, что несёт что-то ни с чем не сообразное, и ведь никто не тянул за язык, сразу ставший таким сухим и шершавым, как будто им только что облизали пепельницу. Вот так задний ум Петрова уже почти догоняет передний, а всё-таки немного отстаёт. И она действительно много курила, и Петров в курсе про «целовать курящую женщину всё едино, что облизать пепельницу», но ему не понять мужчины, который не захотел бы вылизать пепельницы, в которую погадила всё-таки женщина.

Приходится встречаться с друзьями, где опять сидит незнакомка, обыкновенно дура, ну и сидела бы себе, закусывала. И Петров бы кушал себе, выпивал. Попил, поел, поблагодарил хозяев — и вали обратно на улицу, хотя не скроем, что там милиция. Но ему, видите ли, неэтикетно, ему надлежит поддержать беседу. И поскольку все люди стали хорошенькие и беседуют очень громко и все разом, остаётся незнакомка, потому что слыхала, что так сойдёт за умную, хотя и это заблуждение. И это надо понимать так, что уже имеется невесёлый жизненный опыт, что прежде, пока молодая была, беззаботно напивалась, плясала и хохотала всевозможные глупости, невинные, может быть, даже трогательные, но уже чрезмерно дебильные. И не одному её приятелю в такие моменты бывало мучительно стыдно за неё, и потом, возвращаясь домой, он зло выговаривал ей, она же выслушивала, всё слабее улыбаясь сквозь уже подступившие и вскоре капающие слёзы, но это не трогало приятеля, скорее наоборот, потому что всё было некстати, и выходил из него хмель, и заболевала голова, а у неё краснел и сопливел нос. И если незнакомка была из простых, то Петров не поручился бы, что дома она не становилась даже жертвой рукоприкладства, ведь в доме у неё тоже всё велось по-дурацки.