Еще не вечер - [12]

— А к Воланду из «Мастера и Маргариты» вы как, простите, относитесь?

Он даже голову слегка опустил, опасаясь, что сотворил неуместное что-то, бестактное.

— Ох, интересно вы, сын мой, сейчас спросили! — искренне прозвучало в ответ, и у Владимира, что называется, отлегло. — Да-а, очень в канву нашего разговора.

Хозяин улыбнулся, показалось — не только гостю, но и себе самому, потер руки, готовя ответ…

— У Булгакова была гениальная интуиция, — заговорил он. — А что это как не связь с миром, лежащим за пределами наших непосредственных знаний?

Гостю формулировка понравилась, он согласно кивнул.

— И вторая черта — непримиримость, стояние на своем. Михаил Афанасьевич на допросе в ОГПУ в 26-м году прямо сказал: советскую власть признаю как исторически состоявшуюся, а в революции был полностью на стороне белых.

Хозяин приостановился, заметив, что молодой человек этим фактом весьма удивлен.

— Не понимаю, как это ему сошло, — растерянно проговорил тот. — И зачем он вот так в открытую?

— Я вам про готовность к смерти раньше чуть говорил: важно не когда ты умрешь, а каким. У Булгакова, сын мой, была священническая натура, не по жизни, а глубоко родовая — кровная.

— Я знаю только, отец был профессором богословия.

— Оба деда священники сельские. Про бабушек нет точных данных, однако известно, что за простых, особенно сельских, священников замуж чаще всего отдавали поповских дочек.

Опять какая-то товарищеская манера, исходящая от настоятеля, подвинула Владимира на рискованное высказывание.

— Однако в жизни Михаил Афанасьевич был небезгрешен, а по вашим сейчас вот словам — даже мятежным был человеком.

Священник взглянул на гостя с показавшимся в глазах уважением.

— Вы очень точно смысл передали, очень. Мятежность, да, рожденная двумя полюсами: страстью к жизни и финальным ее ощущением. У натур средних тоже есть этот конфликт, но он мало говорит о себе, сокрытый под мелочами жизни. Однако недюжинная натура, слыша все голоса, различает среди них главный. А кровь и семейное воспитание напоминали ему постоянно про главную цель прихода Иисуса Христа в этот мир: показать людям — жизнь человеческая не находится в конфликте со смертью и не заканчивается на ней, показать своим жертвенным ради них претерпением. Собственно, в этом и метафизика романа, который не есть в обычном смысле роман, это раздумья последних двенадцати лет жизни Булгакова, осмысление глубинных своих ощущений, и опять — не для себя самого, а чтобы выразить людям. Это путь, с одним окончанием — и романа и жизни. Но путь, по которому он мог пройти только с Воландом.

Прозвучало так неожиданно, что гость вздрогнул.

— Вам это кажется странным?

— Кажется, — захотелось быть вполне откровенным: — даже очень странным.

— Я несколько не договорил про падшего ангела, о его обиде на Бога.

Владимиру, наоборот, представлялось всё завершенным, и он позволил себе:

— Вы сказали, обида была на служебную роль, на отсутствие выбора, дарованного человеку.

— Верно. Поэтому, во-первых, он выбор все-таки сделал: сопротивление Богу.

— Получается — выбор в том смысле, чтобы данное ему не принять.

— Именно так. И обратите внимание: талантливый человек никогда не принимает вполне данность жизни, его тяготят ее рамки. Мятежность Булгакова — проектность самого Воланда, вы правильно абсолютно почувствовали. А во-вторых, напомню о главном: это был самый умный и сильный ангел. И самый близкий, сначала, к Богу. Какую же судьбу он — избранный — считал вправе себе хотеть? Или спрошу по-другому: к кому мог создателя своего возревновать?

Подсказка совсем очевидная, однако Владимир почувствовал — он не может произнести Имя, и сказанное священником страшновато ему своей истинностью, от которой на мгновение мир стал много больше привычного.

Ответ, впрочем, и не понадобился, священник продолжал:

— А теперь вспомним финальную часть романа Булгакова, когда Воланд глядит на Москву с верхней площадки дома Пашкова.

— И к нему является…

— Да, апостол Матвей. В этом месте Булгаков не высказал напрямую словами, но сумел оставить главное впечатление, заложить его в подсознание каждому читателю — едкую, необоримую зависть Воланда ко Христу, и его укор Богу — зачем он, а не я! Но ведь сразу за этим неизбежно возникает вопрос: а смог бы я? И каждый раз, задавая себе этот вопрос, Воланд становится человеком. Вот вам разгадка падшего ангела, понятая до конца гениальным Булгаковым. Здесь же и судьба всей страдальной компании — бесконечный путь звездной печали, ведь и им неведом конец истории — срок Судного дня.

Ощущение верного, но необычного очень. И угаданное, а не показанное ведь самим Булгаковым.

— Простите, явного такого в романе я не помню.

Хотелось еще добавить — роман он зачитал в юности «до почти наизусть», и в классе был среди первых по цитированию и ассоциациям всяким.

— Вы правы, это домысливание. Но согласитесь, любое сильное произведение тем и сильно, что производит в нас умственные и чувственные движения — они погружают людей не только в сюжет, где мы, иногда, начинаем двигаться сами, но и в авторское ощущение мира, а оно не всегда до конца осознанно самим автором, — священник поднял руку для особенного внимания: — И надо понимать — не всякая глубина ощущения до конца выражается словом.