Эшби - [34]

— Как будет угодно мадам…

Покраснев, он встал со стула и ушел в салон. Друзилла, посмотрев на меня, провела ладонью по затылку Моктира.

— Зачем вы его мучаете? — спросил я, не поднимая глаз.

Глаза Моктира заблестели на освещенной солнцем лужайке, наши же словно подернулись дымкой.

— Он такой невинный.

На первом этаже хлопнула дверь, потом, выше, раздался еще хлопок. По лону равнины скользят облака, солнце целует веки, ветер целует руки. Маленький дикарь наклоняется, ныряет в траву, крутится, рвет зубами цветы, погружает голову в зеленую волну и кричит: «Я здоров! Я здоров!»

Он разбрасывает покрывала по балюстраде, снова ныряет в траву, крутится в грязи и грызет цветы.

Друзилла, подбежав, пытается поднять его, но он вырывается и убегает по лужайке. Друзилла бежит за ним. Я вижу, как они пробегают до конца лужайки и исчезают под кроной лиственницы. Эдвард в своей красной куртке, с растерянным взором, следует за мной.

— Сэр, я хочу уйти. Мадам меня не любит. Ночью меня терзают.

— Как? Кто? Кто вас терзает ночью? Скажите, Эдвард. Доверьтесь мне.

— Я не могу, сэр.

— Не уходите, Эдвард. Вы знаете, я могу помочь вам получить образование. Вы мне нравитесь, но вы уж слишком нелюдимы. Мадам сама ребенок, но она вас любит.

— Сэр, этот дом — совсем не то, что о нем говорят.

— Не понимаю вас, Эдвард. Присядьте рядом со мной.

Он уселся на краешек шезлонга.

— …Вы красивый мальчик, Эдвард…

Он сильно покраснел, зарылся лицом в ладони, плечи его бархатной куртки поднялись до его огненной шевелюры.

— …Вы не знали об этом?.. Эдвард, не будьте же смешным… Скажите, вы верите в ад?

Он поднял голову и долго смотрел на меня, положив руки на колени:

— Да, сэр.

— Почему?

— Потому что я вижу его.

— Где вы его видите?

— Здесь, сэр, в этом замке.

— Вам не откажешь в смелости, Эдвард. Господин пастор поручил вам обратить нас?

Его ладони заметались по черному бархату, на лбу, затекая в глаза, заблестел пот.

— Не смейтесь надо мной, сэр. Мои братья уже достаточно поколотили меня за то, что я видел ад. Я недостаточно ясно различаю, что у меня внутри.

— Преклоняюсь перед вашей искренностью, Эдвард. Все в вас органично и естественно. Вот вы видите здесь ад, а каков же из себя дьявол?

— Я ощущаю его присутствие.

— Вы заставляете меня волноваться.

— Иногда я чувствую, как он кладет руку мне на плечо, и тогда вокруг меня расстилается пустыня.

— Когда-то, давно, я тоже это чувствовал. Все тонет в белесом тумане, очертания предметов расплываются, вас сковывает холод…

— Да, дьявол холоден…

— Снаружи задувает белый ветер, деревья, тронутые им, покрываются инеем…

— Да, да, я скольжу по жесткому насту подлеска…

— По небу плывут сгустки правильной формы… Кожаный воротник моего пальто открывается и закрывается под моим затылком, как крылья железной птицы. Я спотыкаюсь об обледеневшие плоды.

Его рука дрожала. Внутри меня проклюнулся и вырвался наружу ядовитый цветок гнусного веселья.

— Так мы с вами братья, Эдвард, мы одинаково чувствуем, мы верим в дьявола; вы ангел, это точно. Так зачем же вы пренебрегаете горничными?

Он вскочил с места. На опушке показались Друзилла и Моктир. Эдвард ушел в салон, я последовал за ним. Я положил руку ему на плечо, он повернулся ко мне вполоборота.

— Успокойтесь, — сказал я, улыбаясь, — это не лапа дьявола. Подумайте о том, что я вам сказал. Я думаю, Эдвард, мы поймем друг друга.

Он вздрогнул. Мы были — два трепетных мотылька в зале блестящих нарядов, лиц и плодов.

Друзилла впорхнула в комнату, на террасе Моктир собирал покрывала и складывал их на шезлонг.

— Ну, чем вы занимаетесь? — сказала она, приближаясь к нам. Ты утешаешь этого грубияна Эдварда? Эдвард, хотите мир?

Она протянула ему руку:

— Надулся, считает себя рабом.

— О, нет, мадам, я не считаю себя рабом.

— Так оставьте этот сумрачный вид, Эдвард, и вы будете самым красивым мальчиком в мире. Я надеюсь иметь удовольствие показать вам всю красоту этого мира. Вы мечтаете о счастье, Эдвард?

— Я мечтаю о спасении, мадам.

— Надеюсь, это не помешает вам пожать протянутую вам руку?

Он повернулся всем телом, улыбнулся, сжал руку Друзиллы в ладонях и поцеловал ее.

— Отныне вы наш союзник, — сказала она, обернувшись ко мне, — мы будем вас защищать.

Увидев, что он собирается унести покрывала, она остановила его, взяв за руку:

— Оставьте, вы много испытали сегодня. Отдохните здесь с нами.

— Но, мадам, что скажут мои товарищи?

— У вас и на этот счет противоречия?

— Мое место с ними.

— Не играйте в апостола.

— Не хочу войти в искус.

— Вы сами его ищете. Вы же мечтаете о спасении?

— Да, я сказал это, но лишь немногие способны быть счастливыми.

— Эдвард, голос ребенка заставляет вас вздрогнуть?

— Да, Мадам.

— Тогда мы — братья. Ты слышал, Ангус?

Но я отвернулся к лестнице. Июньским полднем 1937 года в Палермо, в такси, везущем нас в отель, Друзилле внезапно стало плохо. Мы возвращались из палаццо, которое нам порекомендовали наши друзья: два старика содержали там школу пения и игры на лютне и арфе. В атриуме пели дети. Два старика — белые бороды, монашеские рясы, сандалии капуцинов, довольные рожи — трескали оливки, сидя на скамье, густо запятнанной разноцветным птичьим пометом. Дети, одетые в короткие туники, пели, прислонившись к порфировым колоннам. Это был мадригал Монтеверди.