Есенин - [3]

— Да ладно тебе, старый селадон! Я даже не знаю, в каком она номере.

— А я, вот, хоть и ленив, а знаю. На нашем же этаже в самом дальнем конце.

— Ну так и иди сам.

— Говорю же, во мне барство.

— Шляхтич презренный!

Однако, когда Лещинский захрапел, Артосов понял, что ему не до сна, и решил просто так прогуляться. Выйдя из номера, он пьяненько подумал, что будет приятно хоть минуту постоять у двери Тани. Каково же было его удивление, когда он застал там Цекавого. Руководитель и организатор делегации стучался в дверь Таниного номера и строго бубнил своим басом:

— Татьяна, так не делается!

Ковры в гостинице были чрезвычайно мягкими, Артосов незаметно прошмыгнул к лестнице, спустился и бродил вдоль набережной, выкуривая одну за другой. Не сразу мысль его обратилась к тому, что он бродит вдоль берега Индийского океана, что судьба забросила его на дивный сказочный остров Буян, где круглый год — май.

Зазывалы из мелких харчевен горланили в его сторону, он же старался не смотреть на них, а разглядывал, что же там так обильно ползает на берегу вдоль кромки прибоя. Наконец, остановился и разглядел. Однажды ему довелось побывать в квартире, где тараканы в адском количестве среди бела дня ползали повсюду, уже нисколько не боясь людей и смерти от стремительного удара тапочкой. Точно так же здесь, ничего не страшась, ползали и жили своей ночной бурной жизнью — крабы. Многие из них дрались, расползаясь в стороны, а затем мужественно сшибаясь. Кто-то кому-то уже успел откусить клешню. Иные, напротив, одолев соперника, спешили воспользоваться своим успехом у дам.

— Мать честная! Наловить бы! — воскликнул Артосов, припоминая своё голодное детдомовское детство, да и время, когда им с Асей и детьми нередко приходилось сидеть впроголодь. Чудно, что здесь никто не спешил насобирать эту ползающую еду и наварить её на костре с солью и лавровым листом. Будь он простой советский пионер Валерка, а не увенчанный лаврами поэт Артосов, да он один наловил бы этих клешнястых, дал бы жизнь весёлому костерку, нашёл какую-нибудь посудину и наслаждался южной ночью. Его грешные мысли о Тане развеялись, и Артосов вернулся в свой гостиничный номер, продолжая мечтать о том, как он с хорошей компанией наловил бы тут крабов.

— Поздравляю, — проворчал Лещинский, переворачиваясь с боку на бок, а, взглянув на часы, добавил: — Чо так быренько?

На другой день проходило главное мероприятие. Хотя фестиваль поэзии и назывался всемирным, в нём, как оказалось, принимали участие только сами цейлонцы, наша вот эта делегация из России, поэты из Китая, Египта, Ирана и какой-то сдуру затесавшийся англичанин. Все читали свои стихи, никто друг друга не понимал, но это тем более было весело и забавно.

Артосов поглядывал то на Цекавого, то на Татьяну, то на Цекавого, то на Татьяну. Цекавый смотрелся героем войны, но, внимательно приглядевшись, можно было установить, что ни на какой войне он не был, и все ордена его липовые, штабные. Он обстреливал Таню многозначительными взглядами, но она всем видом своим показывала: «О, Госссподи!» И насчёт того, что могло происходить ночью, Артосов в общем-то успокоился.

Никто и не заметил, как постепенно стал чернеть Лещинский. А могли бы и заметить, и посочувствовать. Первым ударом для него стала антология. Оказалось, что в неё не вставили его статью «Тютчев и современная поэзия». Вместо статьи Лещинского фигурировала обширная вступиловка Валентина Устинова, председателя самопровозглашённой академии поэзии.

— Кто такой этот Устинов! — возмущался Вадим Болеславович. — Шарлатан! И его академия это чистой воды фикция.

— Так ты, поди, в основном-то о Тютчеве писал, — предположил Артосов.

— Разумеется, — сверкнул в его сторону глазом литературовед. — Но я и вас всех упомянул. Написал, что вы все стараетесь продолжать классические традиции. В меру своих сил, конечно. Надеюсь, ты сам-то отдаёшь себе отчёт, что вся ваша поэзия по большому счёту — балаган.

— Балаган — не балаган, а меня вон сколько тут пропечатали, — обиделся Артосов. — С тридцать седьмой по сорок пятую страничку, будьте любезны. Тридцать семь — сорок пять: от сталинских репрессий до победы над фашистской Германией.

Лещинский только горестно усмехнулся, но на его шляхетскую грусть у Валерия Ивановича больше не оставалось внимания. Хотелось смотреть и слушать, как читают стихи. Их переводили подстрочно по-английски, но Артосов не знал языков, а ему и не надо было. Он наслаждался интонациями, звучанием незнакомой речи, пущенной по ручьям и рекам стихосложения. Мелодичная тарабарщина умиляла и трогала его поэтическую душу. Ну, а когда читали наши, он, естественно, и смыслы понимал.

Поэт Днестров, в своё время переплывший в жизни огромное море алкоголя, страдал обилием тиков. Его трясло так, что казалось, посыплются винтики и вся конструкция рухнет. Но он умел держаться мэтром, играть глазками, владеть паузой и всеми методами изображения из себя представителя вечности.

— Когда я написал «Любашу», её запела вся страна. Поют и сейчас, несмотря на засилье рока.

Эту ключевую фразу он повторял на всех своих выступлениях, повторил и сейчас, хотя вряд ли хоть один человек в зале мог бы припомнить пусть одну строчку из некоей легендарной «Любаши», которая так и не стала «Катюшей». А уж последние стихи, которые он читал, и вовсе не имели искры.