Есенин - [178]

Какие-то мгновения назад он был наэлектризован до последней меры: казалось, тронь и, вспыхнув, брызнут врассыпную голубые искорки.

И вот уже неотвратимо подступало пугающее его оцепенение, нагнетающее тяжёлую, обессиливающую пустоту.

Неожиданно за дверью металлически щёлкнуло — отомкнулся французский замок. Дверь чуть приоткрылась, ровно настолько, насколько допускала предохранительная цепочка. Женский грудной голос равнодушно спросил:

   — Почта?

«Это, наверное, жена Блока», — подумал Есенин.

Женщина, не открывая двери, ждала ответа.

   — Нет, не почта, — заторопился Есенин. — Откройте, пожалуйста. Я к Александру Александровичу. Прямо с поезда.

Женщина отстегнула цепочку, открыла дверь и отступила вглубь комнаты. Есенин торопливо перешагнул через порог.

Перед ним стояла сероглазая, бровастая, с добрыми губами девушка в белом переднике и в наколке, напоминающей старинный кокошник.

«Горничная», — догадался Есенин и быстро осмотрелся: высокий потолок, большое окно, голубые с серебром обои, у стены маленький, вроде ломберного, столик, на вешалке чья-то зимняя одежда, трость.

Одного взгляда на девушку Есенину было достаточно, чтобы безошибочно определить, что в городе она недавно и, хотя, по-видимому, справляется с обязанностями прислуги у знатных господ, от неё ещё веет безыскусным простодушием, добротой и непосредственностью сельщины.

Какие-то секунды они разглядывали друг друга, и Есенин понял, что девушка тоже безобманно угадала в нём вчерашнего сельского парня, и эта общность их происхождения и трудового бытия сразу расположила её к посетителю.

   — Я нынешним утром приехал из Москвы, — объяснил Есенин. — Мне очень нужно увидеться с Александром Александровичем. Доложите, пожалуйста, ему обо мне. Меня зовут Сергеем Есениным.

Девушка засмущалась и даже опустила глаза, прикрыв их длинными ресницами.

Есенин не знал и не мог знать, что Блок, пребывая последние дни в смятении, растерянности и тяжёлой хандре, дал горничной строжайшее распоряжение никого к нему не допускать и говорить всем без исключения посетителям, что его, Блока, дома нет и когда он вернётся — неизвестно.

За эти дни горничная отправила восвояси уже не одного посетителя, но все они были горожанами, а необходимость обманывать парня, близкого ей по жизненной судьбе, быть может даже земляка, угнетала и оскорбляла её. Подумать только! Барин сидит у себя в кабинете, а ей надо лгать этому синеглазому и давать ему от ворот поворот. Но ослушаться хозяина было немыслимо, и она, отводя глаза в сторону, выдавила из себя обманные слова:

   — Александра Александровича дома нет.

   — Он уехал из Петрограда? — испугался Есенин.

   — Нет, он в городе. Но куда он уходит и когда думает вернуться, я не знаю.

Есенин почувствовал, что девушка почему-то жалеет его. У неё даже глаза потеплели.

   — Можно ему оставить записку? — спросил Есенин, не сомневаясь, что она не откажет ему в этой, в сущности, маленькой просьбе.

   — Конечно, конечно, — обрадовалась девушка и глазами показала на столик у окна. — Садитесь, пожалуйста, я сейчас принесу вам бумагу, чернила и ручку.

Есенин облегчённо вздохнул. Он ужаснулся было, что Блока нет в Петрограде, и у него всё ещё дрожали руки.

Девушка тотчас вернулась с бумагой, чернильницей и толстой чёрно-лаковой ручкой.

Не снимая с плеч сундучка, Есенин присел за столик и не задумываясь нацарапал на бумажке:

«Александр Александрович! Я хотел бы поговорить с Вами. Дело для меня очень важное. Вы меня не знаете, а может быть, где и встречали по журналам мою фамилию. Хотел бы зайти часа в 4.

С почтением С. Есенин».

Горничная стояла поодаль, подперев рукой подбородок, совсем как деревенская девушка у плетня или у колодца. Со смущением она успела справиться и теперь мысленно одобряла парня — не растерялся, догадался, как перехитрить капризного, по её мнению, хозяина, принуждающего её обманывать добрых людей.

Есенин дважды перечитал написанное и повернулся к девушке:

   — Вы так радушно меня встретили, что я уже не сомневаюсь: записку мою вы вручите Александру Александровичу сразу, как только он вернётся.

Она широко, совсем по-свойски улыбнулась и чуть не проговорилась:

   — Вручу даже раньше, чем он вернётся...

И верно, едва она проводила Есенина и заперла за ним дверь, есенинская записка, как по щучьему велению, легла на письменный стол Блока.

Он даже не посмотрел на положенный горничной листок. Он мучительно переживал войну — бессмысленную, как он считал, и чреватую для России тяжёлыми последствиями. Он верил и не верил предсказаниям некоторых своих друзей, что война кончится революцией, оборвёт трёхсотлетнюю династию Романовых и приведёт Россию к народовластию. А вот разруха, хаос, призрак голода — это надвигалось, и человеческая кровь лилась рекой шире Невы, неоглядней Волги. Это ввергло его в тяжёлые раздумья, тоску и мешало работать.

Блок сидел нахохленный, бледный, с остановившимися на одной точке холодными серо-голубыми глазами. Пижама была расстёгнута на три пуговицы — белоснежная рубашка своей белизной напоминала ему белые стены, белые халаты врачей, белую марлю госпиталя, где он только вчера видел сотни изувеченных войной солдат.