Есенин - [173]

Несколько кусков повести было уже вчерне написано. Сегодня Есенину не терпелось написать, хотя бы скомканно, в первом варианте решающую сценку расправы крестьян со своим мучителем.

«...Однажды утром в село прибежал с проломленной головой какой-то мужик и рассказал, что его избил помещик.

   — Только хотел орешину сорвать, — говорил он, — как подокрался и цапнул железною тростью.

Мужики, сбежавшись, заволновались.

   — Кровь, подлец, нашу пьёт! — кричали они, выдёргивая колья.

На кулижку выбежал дед Иен и стал звать мужиков на расправу.

   — Житья нет! — кричал он. — Так теперь и терпеть всё!

Собравшись ватагой с кольями, побежали на Пасик... Помещик злобно схватил пистолет и побежал навстречу мужикам.

   — Моя собственность! — грозил он кулаком. — Права не имеете входить, и судом признано — моя!..

   — Бей его! — крикнул дед Иен. — Ишь мошенник, как клоп, нажрался нашего сока! Пали, ребята, его! — Он поднял булыжник и, размахнувшись, бросил в висок ему».

Есенин прочёл написанное И решил: «Нужно тут же написать и последующую сценку. Барин убит. Труп в овраге. Вскоре приезжает пристав. Где барин? Неизвестно. Пристав едет в Пасик. По дороге натыкается на убитого помещика. Что в таких случаях делают все пристава? Они берут за бороды старост и требуют созыва сходов. Так поступает и этот пристав. На взмыленной лошади он скачет к старосте и требует сбора мужиков на сход. Так. Правильно. С этого и начну».

Есенин стал быстро писать второй кусок повести.

Когда он закончил и отодвинул исписанный лист, Есенин вдруг почувствовал, что смертельно устал. Это его удивило. Написал какие-то четыре странички, а устал так, как будто на пустой живот вспахал десятину. В голове было пусто. Во рту пересохло.

«На сегодня хватит! — решил он. — Писать через силу — ничего путного не получится».

Придвинув страничку, Есенин внимательно, критически прочёл её. Всё было вроде бы правильно, жизненно оправданно, даже запятые и тире поставлены на месте, но написанное огорчило его. Нет, это не Есенин!

«Стихи у меня куда лучше получаются!» — безоговорочно решил он. Думал, мучился. Пробовал утешить себя:

«Это первая моя прозаическая вещь. Первая, так сказать, борозда. Если получаются стихи, проза должна удаваться не хуже. Нужны практика, навык, опыт. Первый блин всегда комом». Но внутренний голос, самосознание, то, что люди называют совестью, горячо говорили, втолковывали ему, что если и займёт он место в русской литературе, то, уж конечно, не в роли прозаика или драматурга, а только в роли поэта. Конечно, повесть надо дописать, закончить, поработать над стилем, всё это так, но надо со всей честностью перед собой признаться, что «Капитанской дочки» ему, Есенину, никогда не написать.

Голова горела. Ему необходимо было двигаться. Есенин встал из-за стола, под рукомойником вымыл голову. Это немного освежило. Посмотрел на ходики: половина четвёртого! Вот тебе и проза! Времени берёт она никак не меньше, чем стихи. А результаты? Пшик! Вспомнилась Анна. Что с ней там в больнице? Но нарочного не было, значит, всё по-прежнему. Надо ждать. Решив, что пора пообедать, он машинально разжёг керосинку и поискал глазами сковороду с котлетами.

Вот она! На сковородку опрокинута большая фаянсовая тарелка. Что это? Записка! Сергей взял листочек и взглянул на подпись: «М. Изряднова».

Так. От тёщи — зятю. Очень мило.

Он с трудом разобрал бисерный почерк Марфы Ильиничны: «Цветы под кухонным столом. Если нарочный сообщит, что Аннушка родила, берите цветы и скорее идите или езжайте в больницу».

   — Вот это урок хорошего поведения! — вслух произнёс он. — Вот это щелчок интеллигентной тёщи по носу вахлаку-зятю!

Он нагнулся и вытащил из-под стола глиняный кувшинчик с водой, из которого выглядывали огненно-красные соцветья герани. Живые цветы в январе! Это нужно уметь выдумать! Пусть комнатные, пусть не персидские розы, не пармские фиалки, но живые цветы, цветы!

Есенин стоял в смущении, как будто Марфа Ильинична находилась в комнате и глядела на него с молчаливым, не осуждающим, но многоговорящим укором.

«Но цветы погубит мороз!» — подумал со страхом.

И об январском морозе, обжигающем даже комнатные герани, подумала заботливая и любящая свою дочь Марфа Ильинична! Под кухонным столом, на самом видном месте, лежали большие листы папиросной бумаги и нечто меховое, вроде маленького спального мешка с пуговицами и петлями для застёжек. Кто-то изобрёл эту штуковину для переноски или перевозки живых цветов зимой!

Только часа через полтора постучался санитар из больницы — худой, костлявый человек с протабаченными усами. Из-под его овчинного полушубка выглядывали полы белого, вернее сказать, серого, давно не стиранного халата.

   — С сынком, значит, вас! — сказал он, сняв треух рыжего собачьего меха.

   — Верно? Вы не ошиблись? — закричал Есенин.

Ошеломлённый криком, санитар посмотрел на безусого русоволосого отца с удивлением, смешанным с жалостью:

   — Тут ошибок не полагается.

Есенин пошарил в кармане, и все монеты, какие там обнаружил, горстью вывалил в широкую ладонь санитара.

   — Вы не встретили свободного извозчика?