Есенин - [15]

По случаю приезда епархиального наблюдателя собралась вся школа. Выло тесно. Ученики и сидели за партами, и толпились в проходах.

При появлении гостя, вошедшего в класс в сопровождении учителей и священника отца Алексея, воспитанники встали. Внимание было приковано к незнакомому человеку — грузноватому, одетому просто, с подчёркнутой аккуратной небрежностью, жёсткий воротничок сверкавшей белизной рубашки подпирал холёный подбородок, ёжик волос, как у Хитрова, обсыпан серой пыльцой седины. Он по-доброму, располагающе улыбался — от здоровья, от довольства жизнью и своим высоким, как ему казалось, положением. Остановившись у стола, он сказал густым, тёплым, вкрадчивым голосом:

   — Садитесь, дети.

Последовал лёгкий стук закрывающихся парт — «дети» сели, переглядываясь, и опять стало тихо.

   — Я получил большое удовольствие, знакомясь с жизнью вашей школы, — произнёс Рудинский, улыбаясь, обводя учащихся близоруко прищуренным взглядом. — Содержание учения, распорядок дня, чистота помещений, дисциплина, успеваемость — всё это отрадно было встретить и осознать. Учиться в такой школе — это большая честь, господа. Вам выпало счастье. Особенно повезло вам в главном — в ваших наставниках. Они люди образованные, знающие, любящие своё дело и вас, своих учеников. — Он указал на сидящих рядком учителей. — И ваш богослов и историк отец Алексей, и Виктор Алексеевич Гусев, и Дмитрий Петрович Головин, и Викентий Эмильевич Волхимер, и конечно же старший учитель Хитров Евгений Михайлович... Поздравляю вас, господа, с такими отменными воспитателями... И не случайно, что среди вас, молодых людей, немало самостоятельно мыслящих, со своими взглядами на жизнь, на общественные явления времени. И успевающих много среди вас... — Рудинский скользнул по листку бумаги. — С успехом учатся Кудыкин, Раскатов, Черняев и другие... Я выборочно, наугад, познакомился с сочинениями некоторых учеников; выделяются среди них работы Григория Панфилова. Его рассуждения по вопросам истории и современности любопытны, глубоки и даже не ординарны.

Есенин толкнул Гришу локтем — слушай, мол, гордись; Гриша провёл языком по запёкшимся губам, пятна на щеках сделались ярче и горячей, он не отрываясь смотрел на Рудинского.

   — Вот что пишет господин Панфилов. — Рудинский поднёс листок близко к глазам. — «Учитель должен обладать истинной, нелицемерной любовью к детям, в то же время он обязан иметь и другие добрые свойства. Справедливость — одно из качеств наставника, посредством которого он может заслужить авторитет учеников, может иметь нравственное влияние. Твёрдость характера делает учителя устойчивым и последовательным в его действиях...»

Преподаватели незаметно обменялись взглядами — то ли подтверждали сказанное, то ли не соглашались.

   — Это вполне зрелые высказывания господина Панфилова, и с ним, мне кажется, нельзя не согласиться... — Рудинский отложил сочинения Гриши и взял другой листок. — Но признаюсь, больше всего меня обрадовало то, что среди вас есть юноши, посвящающие себя святому делу — поэзии! Я ознакомился пока что с поэтическими опытами двух воспитанников. Я даже невольно вспомнил Царскосельский лицей, где впервые блеснули дарования Пушкина, Дельвига и других.

«Не лицей у нас, а бурса, — мелькнуло у Есенина. — Только нет порки на «воздусях»...

Волхимер ещё туже поджал губы, озираясь на Евгения Михайловича...

   — Творчество Тиранова и Есенина различно, — продолжал епархиальный наблюдатель, — и по своей манере, и по своей направленности. Тиранова занимают темы, так сказать, гражданские, общественные, Есенина — любовь к окружающему, внутренний мир человека: он лирик. Должен вам сказать, что наличие стольких поэтов и с такими задатками едва ли встретишь в другой школе. И в этом, я уверен, заслуга Евгения Михайловича, он-то уж заметит в человеке искру Божию, а заметив, не пройдёт мимо... Пожалуйста, Тиранов, пройдите вот сюда, ко мне...

Тиранов, грубо расталкивая ребят, выдвинулся вперёд, остановился, исподлобья озирая присутствующих; чёрные волосики на верхней толстой губе зашевелились.

   — Пожалуйста, — разрешил ему Рудинский. — Приступайте. Мы вас слушаем...

   — «Разбитое стекло», — объявил Тиранов с вызовом и хрипло, с надрывом, как бы загибая голосом концы строчек, начал читать; прочитав это стихотворение, потёр о лацканы пиджака вспотевшие ладони, помедлил, дыша тяжело и отрывисто, глаза, небольшие и чёрные, прятались в норках под бровями.

   — «Рассвет», — объявил он и снова стал читать длинно и угнетающе, с подвывом; натужное подвывание оставляло тяжёлое впечатление.

   — Спасибо, — заторопился Рудинский, словно опасаясь, что последуют третье, четвёртое стихотворения. — Неплохо, Тиранов, только уж очень что-то мрачно, нет в стихах лёгкости, мало света, тепла.

Тиранов резко обернулся к нему:

   — А в жизни, вы думаете, много тепла и света? Как бы не так! Найдите вы в ней легкоструйный зефир!..

   — Но и ночи такой, беспросветной, какую рисуете вы, тоже ведь нет... — И, уклоняясь от объяснений, Рудинский сказал: — Садитесь, пожалуйста... Теперь я попрошу сюда господина Есенина.