Эротизм без берегов - [130]

.

Своего рода «мышеловкой» обернулось для писателя изменение его жизненного уклада[713]. Присутствие в салоне на Разъезжей «разнообразных» людей способствовало «трескучему буму сомнительной славы» вокруг имени Сологуба, в том числе и усиленному распространению разного рода слухов и сплетен о его декадентской «порочности». Л. Клейнборт писал в мемуарном очерке о Сологубе: «Когда он ставил свои „Ночные пляски“[714], в которых подвизались двенадцать оголенных дев, говорили, что эти девы его „глубины сатанинские“, в которых он и купается. Особняком стояла сама Чеботаревская, которая не то сама секла своего супруга, не то он ее, после чего они предавались половому безумству. <…> Сама по себе Чеботаревская была для него ничто. Но Чеботаревская, как подруга Сологуба… это уже марка, действовавшая на воображение»[715].

Образ «рыцаря смерти» и его «почтительной служительницы» стал «маркой», полюбившейся экзальтированным любительницам «декадентских отрав». Поклонницы «нового» искусства, мечтавшие об «утонченных наслаждениях» или просто страдавшие от одиночества и непонимания, «цитируя» любимого писателя в обращенных к нему письмах, тем самым обозначали наиболее привлекавшие их темы и мотивы творчества Сологуба — красоты обнаженного тела, «безмерной и невозможной» любви лунной Лилит, освобождающей от «бредов бытия» «милой смерти». Несомненно, одной из причин массового увлечения Сологубом была своего рода мода на «декадентство» в литературе и жизни. «Мне приходило в голову, что Сологуб, — писала Е. Я. Данько, напрямую связывая популярность писателя с „культом порочности“ „эпохи безвременья“, — цветок, взлелеянный именно той почвой, тем временем, когда в другом кругу царил Распутин»[716]. Параллель, проведенная мемуаристкой между столь непохожими явлениями, не была лишена некоторых оснований. Писательница Вера Жуковская, интересовавшаяся личностью Распутина и принимавшая участие в собраниях его поклонниц в 1914–1916 гг.[717], в феврале 1915 г. обращалась к Сологубу: «Я заблудилась на пути своем и затеряла след, но в Вас я часто находила огонь путеводный. Вы знаете то, о чем мы можем только догадываться и что ищем на ощупь. Вы внесли так много опьяняющего яда в магию человеческих отношений. Вы разрушили старый грех и освятили страсть. Если бы Вы захотели, Вы могли бы так помочь мне. Вы знаете то, что слаще яда, но эта сладость — сладость нитроглицерина, а Вы над погребом пороховым как царь на троне, как властелин подземных сил»[718].

Неизвестная. Открытое письмо Федору Сологубу. Б. д. ИРЛИ.

Критики и публицисты дружно отмечали «взрывоопасный» характер некоторых сочинений Сологуба, наряду с такими произведениями, как «Санин» М. Арцыбашева и «Крылья» М. Кузмина[719]. «Временами Сологуб омокает свое перо в едкие чернила, чтобы писать о „темном сладострастии“, — предупреждала „молодых и неопытных“ харьковская газета „Южный край“. — Он изобразил тех страшных змей, которые ползают в низинах человеческих сердец, те отвращения „темного сладострастия“, которого должен бежать большой и маленький писатель»[720]. Сологуб, наоборот, стремился к тому, чтобы читатели находили в его творчестве не «низкие истины», а «возвышающий обман». Он полагал, что художник слова имеет право затрагивать любые, даже самые откровенные темы, но должен делать это с особым искусством, соблюдая чувство меры и вкуса. Получив «на суд» от писательницы А. Мар ее скандально известный роман «Женщина на кресте» (см. наст, публ., п. 22–23)[721], Сологуб писал ей: «Роман кажется написанным ради двух-трех страниц, и то, что на этих страницах, — громадные кучи точек, очень неприятно. <…> Опасность точек в том, что читатель подставит в эти пробелы не картину воображения, к чему ведут слова, хотя бы очень осторожные, а самые слова, угадываемые кое-как. То, о чем Вы пишете, требует таких изысканных слов и такого элегантного воображения, каких у читателя, обыкновенно, нет. Если бы Вы заполнили эти пробелы Вашими словами, Вы могли бы внушить читателю те образы, какие Вам нужны. Ведь для всякого предмета в нашей действительности искусство может, если захочет, найти очаровательные названия и восхитительные определения»[722].

В своих выступлениях писатель неоднократно говорил о «демократическом наклоне» «нового искусства» и его «воспитательной» роли для современников — детей «больного века»[723]. Письма «читательниц» показывают утопичность и сугубо «теоретический» характер подобных рассуждений. «Всякий шаг модного человека, — писал А. Измайлов в связи с выходом первых частей романа „Навьи чары“, — подхватывается и пародируется сотнями литературных ничтожеств, и вот почему я считаю последний роман Сологуба не только ошибкой, но и преступной ошибкой»[724]. В произведениях Сологуба видели «образец для подражания» не только «литературные ничтожества»; люди, далекие от литературы и нередко, по словам того же Измайлова, «судящие о писателе по пародистам и фельетонистам», воспринимали их как «библию» «новой» морали и «руководство к действию». Тонкости художественного мира Сологуба зачастую оказывались недоступными зачитавшимся его книгами. Конст. Эрберг приводит пример воздействия сологубовской лирики на «рядового читателя»: «Зашел я как-то к двум „маленьким актрискам“ (выражение М. А. Кузьмина <так! —