Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим - [24]

Но было бы странно, если бы и на этот раз она родила дочь Так что Каблукову не пришлось убивать ее: Овидий (так нарекли младенца) Борисович Каблуков, мой прапрапра (и сколько там «пра» еще?) дедушка появился на свет Божий ровно в полшестого утра в Петров день, то есть двенадцатого июля одна тысяча семьсот какого–то года, в подмосковном имении своего отца Каблуково, и был рожден от единоутробных брата и сестры (но по указу Елизаветы Петровны их надо было считать троюродными) Бориса и Анфисы Каблуковых…

— А не прерваться ли нам? — тихо спросил у Д. К. Зюзевякин, — а то смотри, дамочки уже спят. — Каблуков посмотрел и увидел, что дамочки действительно уже спят в своих шезлонгах, солнце, как это и положено, катилось к горизонту, что же касается беспутных скал Гибралтара, то они были почти по траверсу яхты.

— Прервемся, — грустно вымолвил Каблуков.

Глава десятая,

в самом начале которой Каблуков рефлексирует, потом появляется Лизавета и Джон Иванович обнаруживает, что у него больше не стоит

Через несколько дней после начала своего добровольного заточения за дощатым забором дачного кооператива «Заря коммунизма», через несколько дней после того, как Джон Иванович Каблуков собственноручно написал первую страницу своей исповеди (будем точны, на самом деле эти несколько дней были двумя неделями, то есть приехал Д. К. в дачный поселок еще в самый разгар июля, а ныне уже август, вот сегодня первое число), он как раз перечитал все натворенное и пришел в ужас. Да, да, милостивые господа, я пришел в самый настоящий ужас, ибо то, в каких тонах описываю я собственную жизнь, показалось мне возмутительным, да и потом, мне постоянно хочется задать себе вопрос: ну неужели я действительно такой, а вся моя родня таковая, как это следует из вышеизложенного? О, боги, боги, думаю я, невзначай цитируя горячо любимого всеми классика, неужели все это правда, и этот мерзкий, похотливый, вымученный тип — я? Неужели эта пародия на некое тонкое, мистически и магически ощущающее, чувствующее, воспринимающее жизнь существо — это тоже я? Вновь пора задаться тем самым вопросом, с какого и начинаются эти записки: кто я? А еще лучше всю фразу вот так, с прописных букв: КТО Я? Я, который на самом деле столь слаб и раним, столь рефлексорен, как это и положено истинному Раку, я, который так нежно любит людей, а женщин в особенности, верный друг и товарищ, спросите об этом хотя бы Фила Леонидовича Зюзевякина, да и Лизавету, конечно (вот только если сможете отыскать ее в сейшельском далеко), — ах, какая неказистая получилась фраза, но что поделать, слова бегут, слова наплывают одно на другое, как одна картина моей жизни сменяется другой, и вспоминается тоненький волоокий мальчик, такой грустный, такой романтичный, так бережно относящийся ко всему, что видит и чувствует, ах, Роксана/Розалинда, неужели ты помнишь меня отнюдь не таким, каков я на самом деле, а грубым и похотливым жеребцом? Мне хочется перечеркнуть все, что породила моя душа и что явили в мир эти воспоминания, ведь это неправда, хочется сказать мне, и совсем не таким был я когда–то, совсем не такой и сейчас, хотя что осталось от того тоненького волоокого мальчика, что так любил своих маменьку и папеньку и бесконечно долго плакал над их — вот уже сколько лет заброшенными — могилами? Да ничего, — говорит сам себе Д. К., — надо быть честным, ни одного слова лжи нет в моих воспоминаниях, и это тоже может подтвердить нежный и верный друг Фил Леонидович Зюзевякин, Ф.3., Ф. Л.З., если быть точнее в аббревиатурных сокращениях. Ведь это же исключительно тебе, дражайший мой Фил Леонидович, я обязан всей своей нынешней судьбой, ведь это же ты, досточтимый Ф.3., ворвался в мою жизнь некой смертельной молнией — какая гроза была в тот день, какие всполохи прочерчивали собою мрачное, штормовое небо, хотя все это ни что иное, как лишь аллегория того состояния души, в каком она (душа) пребывала в тот уже давний, но все еще волшебный и сладкий миг, соединивший нас навеки, не так ли, Фил Леонидович?

Так, так, отвечает мой друг, но вновь я вижу лишь тоненького волоокого мальчика, а отнюдь не этот лысеющий кусок тридцатипятилетней, уже заживо разлагающейся плоти, с мощным прибором между ног и пустым и изнахраченным сердцем, коим являюсь иногда в собственных глазах. Но что поделать, того мальчика давно нет, давно нет этого томного, романтичного (а еще лучше вот так: романтического) создания, коему боги явили столь драгоценный, магический и мистический дар. Но почему лишь констатация этого дара идет на всем протяжении моих воспоминаний, думает Д. К., лениво смотря на облака, небрежно пересекающие печальное августовское небо, одного упоминания мало, но вот как передать само существо его, точнее же говоря, сущность? Я смеюсь, ведь я прекрасно понимаю всю бестелесность дара как такового, что толку рассказывать о предвидениях и предчувствиях, о том множестве картин, что роятся в голове, помогая предвосхищать не только собственную, но и чужие жизни, да, да, Каблуков убежден в этом — не только собственную, но и чужие, читать их, как опытный криптограф читает неясный для всех шифр или же мрачные «менел, тэкел, фарес», или же какую прочую подобную галиматью, начертанную симпатическими чернилами на покорябанном временем и судьбою пергаментном листе, что именуется «Книгой судеб», в которую — зачем только упоминать, кем и когда — внесены имена всех, ныне живущих на этой земле, как, впрочем, и всех, когда–либо живших или еще не–живших, дефис придает уверенность и твердость не только звучанию, но и написанию, хотя неуправляемость предложения переходит все мыслимые границы, а потому, продолжает Каблуков…