Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим - [21]

На палубе показываются давно уже отсутствующие Зюзевякин с Кошаней. Кошаня (пусть вновь она станет именем собственным, а не нарицательным) в таком же неглиже, как и Лизавета, такая же загорелая, только высокая и стройная, чем–то напоминающая сейчас Каблукову Сильвию Кристель, а их милейший хозяин, сам Ф. Л.З. (употребим на этот раз тройную аббревиатуру, то есть полное ф. и.о.) одет в ярко–красные, но отчаянно потрепанные шорты, и волосатое его брюхо опасно лоснится на солнце.

Да, друзья вновь в сборе, яхта, покачиваясь, продвигается к скалам Гибралтара, буревестники, альбатросы, крачки и иная птичья нечисть с оглушительным гвалтом кружат в небе, порою закрывая своими тельцами и крыльями диск оголтело–золотого солнца, столь обжигающего в этих местах. Зюзевякин начинает проделывать с Кошаней ту же намазывательную процедуру, что сотворил несколько минут назад Каблуков с Лизаветой, только стеснительный Фил Леонидович обходится без игры собственного шаловливого пальца с Кошаниным бугорком (не стоит сомневаться, что у нее таковой тоже имеется и в размерах будет поболе Лизаветиного, если не верите, спросите у Каблукова), а потом дамы начинают загорать на пару, Ф. З. же предлагает Д. К. сыграть в шахматы.

Это еще одна, кроме кошань (раз во множественном числе, то пусть идет с маленькой буквы), страстишка Зюзевякина, да и шахматы у него отменные, сделанные на спецзаказ, из слоновой кости, украшенные изумрудами и бриллиантами, да еще крупным индийским жемчугом. Неоднократно в последние дни доводилось Каблукову припечатывать хозяина яхты быстрым матом, начав, впрочем, как всегда с банального е 2‑е 4, ибо пусть и был Зюзевякии страстным шахматистом, но играл из рук вон плохо, да, вдобавок, любил играть черными, только черными, исключительно черными, блистательный ритор Каблуков вновь двигает пешку с е 2 на е 4. — Опять проиграешь, папаня, — с придыханием говорит лежащая попой кверху Лизавета. — Ну и что, — бормочет поглощенный шахматной страстью миллионер, — можно и проиграть иногда, не велика потеря, если проиграешь пару раз такому милейшему человеку, — и внезапно Зюзевякин начинает выигрывать.

— На что играем? — спрашивает отчего–то меркантильный сегодня Каблуков. — Ну, — мычит Зюзевякин, — если я проиграю, то ставлю всем ящик шампанского. — «Дом Периньон»? — уточняет Кошаня (опять с заглавной, в дальнейшем это больше оговариваться не будет). — «Дом Периньон», — молчаливо подтверждает кивком головы Ф. З. и вновь обращается к Каблукову. — А если вы проиграете, Джон Иванович, то не обессудьте, но придется вам дальше поведать историю ваших предков, не так ли, девочки? — обращается Фил Леонидович Зюзевякин к дочери и любовнице. — Отлично, — говорит разморенная жарой и игрой пальчика с бугорком Лизавета. — Лучше уж «Дом Периньон», — мяукает Кошаня, но, надо сказать, ей сегодня не везет.

Да, Кошане не везет, ибо Каблуков умудряется проиграть еще быстрее, чем обычно выигрывает. Видимо, расслабительная процедура, связанная с американской патентованной мазью, всхолмьями, взгорьями, оазисом, пальчиком, бугорком (машинка вновь выстукивает латинское эт сетера), воздействовала не только на Лизавету, но и на него, как бы печально ему сейчас от этого, не было (ведь проигрыш — он всегда проигрыш). Зюзевякин бережно складывает шахматы обратно в коробку, инкрустированную золотом и слоновой костью, и предлагает всей честной компании переместиться в тень, ибо на жаре долго не поразглагольствуешь, не так ли, обращается он к Д. К., истинно так, отвечает ему Джон Иванович, и вся честная компания перемещается под большой парусиновый тент, натянутый между мачтами. Стюард приносит фрукты и прохладительные напитки, друзья устраиваются в заранее облюбованных шезлонгах. — Ну что, Шахерезада? — нетерпеливо спрашивает охочий до всяческих историй Зюзевякин. — Скорее уж, Маргарита Наваррская, — смеется Каблуков, с детства чувствуя особую предрасположенность к образу мудрой и чувственной французской королевы, и приступает к дальнейшей части своего «Гептамерона», то бишь родословной (первую см. в главе пятой).

— Да, господа, — обращается Джон Иванович Каблуков ко всей честной компании, — вернемся к Арнольдо и Апраксии. Ровно через девять месяцев после брачной ночи бывшая мадам Ртищева, а ныне сударыня Таконская/Каблукова родила своему мужу чудесного младенца мужского пола, которого — в честь Великого князя — назвали Иваном. А через некоторое время после рождения Ванюши Каблукова Великий князь отдал Богу душу, что же касается наших Арнольдо и Апраксин, то у них все было в полном ажуре, бывшая Ртищева вновь была на сносях (на этих словах девственный зверь единорог опять соскочил с цепочки и растянулся у ног Каблукова–последнего), а муж ее, Каблуков I, увлекся ловчей охотой с помощью соколов, беркутов и другой птичьей твари. В дальнейшей истории моего рода на какие–то двадцать — двадцать пять лет наступает пауза, ибо больше о жизни Арнольдо и Апраксин ничего неизвестно, разве лишь то, что родила подруга жизни доблестному испанскому идальго еще пять дочерей. Пятеро дочерей и один сын, уже упомянутый Иван, который сочетался через положенное количество лет с приятной видом девицей из рода то ли Мусиных, то ли Пушкиных, то ли Бобрищевых, то ли Кутузовых, а та родила ему сына Алексея, жизнь которого выпала на не столь уж приятную для воспоминаний эпоху царя Ивана Грозного. (Каблукову становятся грустно. Каблуков смотрит на небо, на солнце, Каблуков опять приходит в хорошее настроение.)