Erotica. Ренессанс. Буйство плоти - [8]

Бывали эпохи, когда не считалось аморальным, если мужчины, чаще всего публично, вели беседу на тему о грубых любовных приключениях, о недвусмысленных и откровенных похождениях, или пережитых, или слышанных от других. Достаточно указать на приблизительно триста фацетий[3] Поджо (1380–1459), почти исключительно посвященным таким темам. Это был главный материал бесед епископов и кардиналов при дворе Папы Мартина V специально для этой цели собиравшихся каждый день в определенном месте Папского дворца. Даже сами Папы, бывшие в первую очередь героями этих эротических шуток, часто участвовали в подобных беседах.

Также бывали времена, когда мораль позволяла женщинам в беседах самые естественные вещи называть своими именами. Немецкие масленичные пьесы XIV и XV вв., которые кажутся нам чересчур непристойными, нравились не только мужчинам, но и женщинам. Женщины были не только слушательницами таких бесед, но сами спокойно могли в них участвовать и выбирать темой для своих шуток и рассказов самые интимные вещи. Они обсуждали тонкости искусства соблазнять, делились своим опытом в деле любви и т. д. Достаточно вспомнить новеллы Боккаччо, сто новелл жизнерадостной королевы Наваррской и другие аналогичные документы.

Бывали эпохи, когда женщина придворных кругов могла присутствовать на спектаклях, изображавших эротические оргии. Примерами могут служить публичные представления любовных сцен обнаженными красавицами куртизанками и обнаженными атлетического сложения мужчинами… Как пример аналогичных простонародных увеселений можно привести шутовские и ослиные праздники, в которых фаллический маскарад и фаллические остроты играли главную роль.

В иные времена мужчины и женщины имели право во время ухаживания пользоваться самыми откровенными словами и сравнениями. В другие эпохи (например, в конце XVII в., а в Германии — в эпоху, представленную в литературе силезской школой) беседа светского общества состояла из непрерывной цепи более или менее замаскированной порнографии. Каждое слово, каждая фраза имели свой скрытый порнографический смысл, и чем богаче контрастами был смысл того или другого слова, тем восторженнее ему аплодировали и тем восторженнее его  переносили из салона в салон[4].

В этой области светское общество XVII в. и Второй империи достигло виртуозности. Высшим идеалом этих эпох была женщина, отдававшая предпочтение в разговоре различным двусмысленностям, и в глазах общества ее светское значение росло в прямой зависимости от ее фривольности, от ее способности пикантно произнести самое грубо-циничное выражение.

Также было время, когда подвергался опале каждый мужчина, который осмелился бы произнести в обществе непристойное выражение, и предписывавшее женщине краснеть даже в том случае, если речь шла о самых невинных вещах. Самым ярким выражением этого настроения являлась та форма стыдливости, которая запрещала женщине называть те или другие части костюма или тела. Такие эпохи запрещали мужчине и женщине употреблять в обществе ряд самых невинных слов и фраз, потому что утонченная безнравственность вложила в них известную эротическую двусмысленность и все привыкли ее в них находить.

Некоторые эпохи категорически запрещали женщине показываться постороннему человеку в неглиже, как бы скромно оно ни было, а тем более — принимать визиты лежа в постели или совершая свой туалет. А в другие эпохи женщина превращает самое интимное неглиже в туалет, предназначенный для приемов, принимает визитеров у постели — ruelle, как назывался проход около ее кровати, служивший в XVII в. настоящим корсо[5] для ее друзей и поклонников, — и находит совершенно естественным, что друг или посетитель становятся свидетелями ее туалета, откровенно и активно удовлетворяя при этом чувство эротической любознательности. Бывали и такие эпохи, которые разрешали мужчине и женщине вместе посещать баню.

Иногда хорошо любить — значит хорошо ненавидеть,

а праведно ненавидеть — значит любить.

Эразм из Роттердама

Каждая эпоха полна противоречий. Что одному сословию кажется вполне естественным, у другого находится под строжайшим запретом, и наоборот. Еще ярче характеризует внутренние противоречия то обстоятельство, что женщине, которой запрещалось принимать постороннего мужчину даже в самом скромном неглиже, разрешалось надеть открытый бальный костюм, который позволял мужчине во время разговора, и особенно во время танца, удостовериться в ее физических достоинствах, выставленных напоказ; или что эта женщина имела полное право предстать перед мужчиной в купальном костюме, подчеркивающем ее обнаженность.

Также много противоречий в эпохи, провозглашавшие, с одной стороны, все половое святыней, имеющей право обнаруживаться лишь в безмолвии брачного алькова, а с другой стороны, — побуждая женщину костюмом, походкой и жестами вести самую непристойную беседу со всем миром и, так сказать, провоцировать каждого встречного мужчину. Было время, когда для женщины ничего не могло быть неприличнее, как публично показаться беременной, когда это состояние позорило каждую незамужнюю женщину, на которую все смотрели с презрением, но, с другой стороны, бывали периоды, когда подчеркивались последствия полового общения, демонстративно навязывающие каждой женщине интересное положение, фабрикуя и пуская на рынок