Эрос - [28]

– Как у тебя дела, Луки? – Казалось, что с момента нашей последней встречи прошло всего каких-то два месяца. Я дружелюбно посмотрел на старого Кеферлоэра. – Рыба не тонет…

Эти слова сразили его наповал. Он смотрел на меня в ужасе и смятении. Пока не прозвучала его собственная цитата, он все еще надеялся представить меня самозванцем, которого со временем удастся разоблачить.

– Александр?… – В его глазах отчетливо проступали недоверие и страх.

– Самолет… – произнес я; и Кеферлоэр, видимо, подумал, что это какой-то намек.

Он ошибся. В тот момент я вспомнил лишь о том, что в моей жизни с самолетом связана какая-то особая история; только несколькими секундами позже смутное воспоминание обросло новыми словами и образами, сложилось в стройную цепь.

– Боже мой! – Побледневший Кеферлоэр поднялся с места, быстро подошел ко мне и крепко обнял – так, словно хотел придушить во мне все воспоминания. – Господь Иисус. Алекс! Александр! Этого никто не ожидал, нет. Никто не ожидал.

– Хи-хи-хи…

Члены правления захлопали в ладоши, закричали «браво!». Как и любые громкие звуки, их аплодисменты вызывали у меня боль в ушах; я просил их прекратить, но они не слушали меня, продолжая шуметь и аплодировать. Видно было, что все тронуты.

Я ухватил доктора Фрёлиха за руку. Он согласно закивал в ответ на предложение Кеферлоэра положить меня для начала в хорошую клинику для реабилитации, в том числе психологической. Фрёлих сильно опасался новых всплесков эмоций с моей стороны, ведь даже здоровому человеку нелегко перенести такой вал впечатлений. Пообещав следить за мной все это время, он с честью выполнил свое слово. Я очень многим обязан ему, этому хорошему, прекрасному человеку.

Меня положили в ЛОР-отделение клиники в Швабинге,[7] информировали о моем чудесном возвращении прессу, и та вожделенно ждала новых деталей. Ведь возвращение блудного сына из психического небытия – отличная тема для желтой прессы Личность мою окончательно установили с помощью документов из архива зубного врача, когда-то лечившего всю нашу семью. Благодаря новейшим штатовским лекарствам, выписанным за большие деньги через Швейцарию, моя голова за несколько недель стала как новенькая. Конечно, злые языки болтают, что меня так и не удалось вылечить до конца – пусть, меня эти разговоры не волнуют. Что бы там ни было, в скором времени я вспомнил все. Практически все.

– Вы имеете в виду то, что было до крушения самолета – или после тоже?

– Это было не крушение, а аварийная посадка. Неудачная посадка. Хотя ее и нельзя назвать полностью неудачной.

– Вам лучше знать. Вы распорядились принести ко мне в комнату вот эту папку с заметками на отдельных листочках. Но… мне кое-что неясно. Чем прикажете заполнять такой огромный временной промежуток? Пятью-шестью страницами бессвязных высказываний? Кто еще летел с вами в самолете? Что случилось с ними? Вы были единственный, кто выжил после аварийной посадки? Тот старик действительно был рыбаком? Все это отдает, знаете ли… как бы это выразиться… романтикой океана. Да, во все, что вы рассказали, почти невозможно поверить. И ваша жизнь в приюте! Истязания! Попытка изнасилования. Из этого я мог бы что-нибудь сделать. Но почему вы ничего не уточняете?

Фон Брюккен кивнул, виновато потупил глаза и, словно извиняясь, развел руками.

– Во-первых, история с самолетом довольно скользкая и двусмысленная. Конечно, я не единственный, кто выжил после той аварии. У моих попутчиков имелись свои основания для бегства. Были среди них и противники нацистского режима, и, возможно, вчерашние фашисты, но строить предположения об этом, считаю, не мое дело. Во-вторых, вы пишете роман, а не мою биографию. Если вам кажется, что рыбак – это слишком лубочно, то сделайте из него гончара, ради бога. В-третьих, многие вещи я так и не вспомнил до сегодняшнего дня, а то и специально постарался забыть о них. Те годы были омерзительным временем. Я знаю, что в своих книгах вы охотно манипулируете чувством омерзения. Тут ничего не возразишь. Но тот период был для меня страшным прежде всего потому, что эти годы прошли без Софи. Именно поэтому они совсем не важны. Потерянные годы.

Мы долго молчали. Он являлся моим работодателем, а не я, вот в чем дело. Ладно, думал я, вот он умрет, и тогда я начну писать. Сам буду решать, что важно, а что нет. Однако по прошествии некоторого времени я стал лучше понимать многие вещи, и поэтому не стал дополнять рассказ вымышленными деталями больше, чем это требовалось.

Фон Брюккен предложил сделать перерыв на кофе. Его организм, к сожалению, больше не переносил кофе, но мне этот напиток пошел бы только на пользу.

– Если считаете, что я удерживаю вашу фантазию на коротком поводке, то вы заблуждаетесь. Провалам и дырам в моем рассказе нет числа, и вам придется засыпать их твердой, устойчивой почвой…

1949–1950

Зима в Вуппертале. Пасмурный день. По небу размазаны призрачные световые кляксы. Вторая половина декабря, царит какая-то потусторонняя атмосфера – холодная серость пополам с желтизной, горизонт окрашен желто-лиловым… Находятся люди, считающие эти краски по-домашнему уютными, а меланхолию, которую те источают, – приятной и сладостной. Длинная шеренга голых тополей вытянулась в почетном карауле вдоль возвышения над долиной, по которой с ревом несется товарный поезд, груженный углем. Дошкольники из слежавшегося снега лепят снеговика, поэтому он получается у них угловатым и неуклюжим. Другие детишки с визгом носятся вдоль забора. Волосы у воспитательницы развеваются на ветру. Она курит, причем папиросы без фильтра.