Эрнест Хемингуэй. Обреченный победитель - [37]

Затем Эрнест ошарашил отца и мать новостями о своей семейной жизни. С прошлого сентября он и Хэдли жили раздельно, хотя их отношения оставались самыми дружескими. Она и Бамби были счастливы и чувствовали себя замечательно. Эрнест отдал распоряжение выплачивать Хэдли все гонорары за книгу «И восходит солнце», а она прекрасно продавалась. Он сказал, что к январю она уже претерпела пять изданий общим тиражом пятнадцать тысяч экземпляров, а также была опубликована в Англии под названием «Фиеста». Он не мог удержаться, чтобы не сказать о скором возвращении Хэдли в Штаты и о том, что семья скоро увидит Бамби.

Возвращаясь к теме своей писательской деятельности, Эрнест добавил, что пока между ним и нашими родителями были принципиальные разногласия в отношении того, на чем основывается хорошее творчество, они зашли в досадное заблуждение, позволив всяким отбросам мировой прессы убедить их в том, что он потворствует дурным нравам. Он сказал им, что получил письма от «Вэнити-Фейр», «Космополитен» и других журналов с просьбой предоставить для ознакомления его труды. Но в ближайшие месяцы он не собирался ничего публиковать, за исключением нескольких рассказов, уже проданных издательству «Скрибнерс». Это был очень трудный период его жизни, и для него было крайне важно заниматься работой в полном спокойствии. Он хотел писать как и прежде, не задумываясь ни о продаже своих книг, ни о деньгах. Он не хотел, чтобы зарабатывание денег стало смыслом его жизни. Это затягивало американских писателей так же, как машина для очистки кукурузы затянула большой палец дяди Уилла.

Эрнест сказал, что сожалеет, если причинил нашим родителям беспокойство, просил их не волноваться. Конечно, его жизнь может разбиться вдребезги из-за различных обстоятельств, но он всегда сделает все, что в его силах, для людей, которых он любит. И хотя им вряд ли когда-нибудь понравится его творчество, есть вероятность, что в будущем они найдут в нем нечто, особенно милое их сердцам. Во всяком случае, он просил их поверить в то, что он был искренен. Он знал, что отец всегда был лоялен по отношению к нему, в то время как мать занимала другую позицию. Он понимал мать – она рассматривала его поведение с точки зрения своих представлений о морали. Веря ограниченным обывательским толкованиям о творческой работе Эрнеста, родители считали, что он позорит их доброе имя. Но Эрнест полагал, что в конечном счете они переживут его дурную славу и поймут, что его книги вовсе не унижают их.

Той весной 1927 года разговоры о нашем старшем брате за столом вообще не велись. Мать и отец прилагали все усилия, чтобы обсуждать мою и сестры Кэрол учебу в школе, успехи Санни на курсах медсестер и замужество наших старших сестер. Сам факт того, что разговоры об Эрнесте стали запретной темой, хотя его известность представляла повышенный интерес для окружающих, говорил о том, что происходит нечто скрытое и зловещее. Когда я спросил Кэрол о том, что она знает обо всем этом, она попросила меня не совать нос не в свои дела. Это всегда было стандартной отговоркой для младших братьев во все времена и во всех странах. Мрачная атмосфера ее тоже угнетала, и скоро пришла ее очередь спросить:

– А ты знаешь, что происходит? Я мотнул головой.

Единственная вещь, которую я знал, сбивала меня с толку. В то время она абсолютно ничего не объясняла. Однажды ночью из обрывков приглушенных голосов за дверями спальни я случайно услышал, поднявшись наверх, как мать сказала:

– Это стыд и страдание…

– Нет. Это позор. В гробу я его видел, – затем сказал отец.

Я особенно ждал приближения летних каникул. Было невероятным облегчением уехать из Оук-Парк. Казалось, мать и отец слегка повеселели, когда мы покинули Чикаго. В тиши Уоллун-Лейк ужасная беда в конце концов вырвалась наружу.

Однажды утром, когда мы с отцом копали червей для рыбалки, он сказал:

– Ты, конечно, знаешь, что твой брат принес большой позор в нашу семью, разведясь с Хэдли, не так ли?

– Нет, – ответил я правдиво, но с интересом, – а когда это произошло?

– Прошлой весной. Сейчас все кончено. Я хотел сказать, что Бамби скоро навестит нас. Он приедет в Оук-Парк, когда ты пойдешь в школу.

– Ой, замечательно! – помню, воскликнул я. – Как ты думаешь, он действительно говорит по-французски, как рассказала Стайн?

– Я не знаю… Я не знаю.

А затем, может, потому, что я не выглядел совершенно шокированным невероятными новостями, отец добавил:

– Ох, какой позор – Эрнест и Хэдли развелись! В нашей семье не было разводов целые поколения – на протяжении семидесяти лет.

Я хотел спросить о том, кто развелся семьдесят лет назад, но отец буквально задыхался от слов. И поскольку это было тихое утро и озеро выглядело таким спокойным, я не видел причин для возмущения. Я был счастлив в предвкушении увидеть моего собственного племянника, удивительного ребенка трех лет, уже говорящего на трех языках.

Той осенью Бамби и Хэдли приехали навестить нас в Оук-Парк, и Бамби оказался таким замечательным, как его заранее охарактеризовали. Он задавал бесконечное число вопросов, и всегда по-французски. С любовью схватив виолончель моего брата, он назвал ее виолоном. Я считал, что он был самым прекрасным, самым чудесным племянником на свете.