Эринии - [8]

. Годами его голову сравнивали с яйцом, коленом или пенисом. Во всех этих грубоватых шутках и сравнениях чувствовалось своеобразное бандитское уважение. Но не в этот раз. Не сегодня. Сейчас в него вкладывали столько же презрения, как и в слово «таракан». Раньше прозвище атаковало Попельского своим ненавистным шипением из-за спины, потому что никто не осмеливался бросить его комиссару в лицо. То было нечто вроде табу: не произноси прозвища при человеке, который его носит, потому что пожалеешь! Сделай это так, чтобы тебя не видели, иначе получишь в морду! Но это было доныне. А сейчас какой-то ободранный сорванец издевательски смотрел на Попельского, и его угрозы звучали громче, чем все дерзкие вопросы львовских щелкоперов.

— Киндеры[11] с Клепарова тебе этого не дадут, Лыссый!

Попельский не выдержал взгляда батяра. Комиссар развернулся и побежал вглубь кофейни, в туалет. Он знал, что за окном клозета расположен небольшой внутренний двор, которым он беспрепятственно доберется до здания на улице Лозинского, а оттуда, по узкой, с высокими зданиями Сенаторской — до «старого университета». Там, в тиши математической читальни, с которой Попельский хорошо познакомился, когда вел свое последнее дело, он сможет спокойно сосредоточиться. Комиссар оттолкнул фотографа, который до сих пор не оправился, но явно собирался направиться за ним, заскочил в клозет, запер дверь на крючок, а затем открыл окно, закрашенное белой масляной краской. Вокруг разлетелся голубиный пух. Попельский вылез на грязный подоконник и тяжело спрыгнул с него на двор. Высота была немалая, и он не удержал равновесие и упал. С отвращением посмотрел на свои новенькие штаны, испачканные пометом. Глянул в сторону и увидел ботинки с гетрами. Попельский знал, кому принадлежит эта обувь. Гетры уже давно никто не носил, но начальник Следственного отдела Комендатуры воеводской полиции, подинспектор Мариан Зубик, никогда не гонялся за модой.

Шеф Попельского стоял, широко расставив ноги. В руках держал его прошение об отставке. Большой живот распирал жилет Зубика, а набрякший красный затылок туго сжимал обруч воротника. Подинспектор снял шляпу и вытер лоб. Его редкие волосы были аккуратно зачесаны и словно приклеены к черепу.

— Посыльный из «Шкотской» довольно ловкий, — Попельский улыбнулся, прежде чем Зубик открыл рот. — Он вас быстро нашел. Парень честно заработал злотый.

— Я тоже заслуживаю похвалы, — прошипел начальник, что не предвещало ничего хорошего, потому что этот апоплексик обычно орал, аж дрожали окна дома на Лонцкого. — Расположение этих домов известно мне так хорошо, словно я сам их строил.

— Я еще никогда не измазывался голубиным пометом, — Попельский обеспокоенно смотрел на штаны. — Вы не знаете, пан начальник, чем это можно почистить? Это костюм фирмы Яблковских!

— Что вы плетете, Попельский?! — Зубик вернулся к знакомой подчиненному роли холерика. — Знаете, что я сейчас сделаю с вашим прошением об отставке? Вот что. — И подинспектор схватил лист так, будто собирался его порвать.

— Ну и порвите! — Попельский еще никогда не обращался к своему шефу так вызывающе. — Ну, рвите, к черту, а я напишу следующее! Буду писать, а вы будете драть. И так целыми днями. А тем временем иудеи…

— Послушай, — Зубик приблизился к Попельскому и шипел ему прямо в лицо: — Ты думаешь, что я без тебя не справлюсь? Думаешь, мне нужен шестидесятилетний франт в темных очках, который работает тогда, когда ему заблагорассудится? Думаешь, я не знаю о твоих похождениях с последними курвами? Думаешь, меня волнует твоя отставка? Могу изорвать, а могу подписать рапорт, так или сяк, понял? Мне безразлично!

— Ну, тогда подпишите, — Попельский, не оборачиваясь, ткнул пальцем на окно уборной. — А тогда объясните им это! Скажите, что Лыссый уходит на пенсию, а вы с этим соглашаетесь!

В дверь уборной стучали. Слышны было слабые протесты персонала кофейни и разъяренные выкрики журналистов. Попельскому вдруг стало холодно. Он снова услышал отвратительный голос батяра и свое прозвище.

— Чего ты хочешь от меня? Что я должен сделать, чтобы ты остался? — Зубик снял шляпу и обмахивался ей. Белки его глаз, казалось, все сильнее наливались кровью.

— Мне нужно кое с кем поговорить, — Попельский с отвращением наклонился к заросшему рыжими волосами уху шефа и что-то шепотом сказал ему.

— Я согласен, — медленно произнес Зубик. — Поговорите с ним. Я дам вам письменное согласие, если вы хотите.

— И позволю себе уточнить, пан начальник. Мне пятьдесят три года, а девочки, с которыми я езжу в Краков, — первоклассные. Ну, ладно… А что мы тут до сих пор делаем? Пошли отсюда!

— Куда? — спросил Зубик, потирая пальцами веки.

— Вы что, собираетесь здесь проводить пресс-конференцию? На дворе за нужником?

Они вышли через ворота на улицу Лозинского. Подул легкий ветерок, который поднял в воздух клоки изорванного листа с прошением об отставке. Через мгновение они лежали на куче голубиного помета.

V

Когда Попельский вышел из ресторана «Атлас», часы на ратуше выбили одиннадцать ударов. Комиссар медленно шел к фонтану Дианы. Наступала чудесная майская ночь. Возле фонтана толпилась, перекликаясь и ругаясь, молодежь. Некий юноша взобрался на постамент и схватил римскую богиню за груди. Из скромного костюма и высокомерных морд Попельский сделал вывод, что это выпускники гимназии, которые впервые в своей взрослой жизни напились. Вспомнил собственные выпускные экзамены в классической гимназии в Станиславове — текст Ливия о Горация Коклеса, отрывок из диалога Платона «Ион», вдохновенное лицо ксендза, который был одновременно учителем математики и утверждал, что Бог — это шар, а любое существо — точка на ней, разъяренный взгляд ненавистного учителя биологии, который требовал назвать различия между цитоплазматичными и нецитоплазматичными частями клетки. Вспомнил, как он потом напился и стал настоящим мужчиной, посетив иудейский бордель. Последнее воспоминание трудно было назвать приятным, потому что настоящим мужчиной он стал не сразу, а после двух безуспешных попыток. Однако дама, с которой он был в тот вечер, отнеслась к его беспомощности и неумению с чрезвычайным пониманием и мягко и деликатно помогла ему стать мужчиной, оставляя в памяти незабываемые воспоминания. С тех пор Попельский навсегда сохранил слабость к женщинам иудейской красоты.