. Но несомненно, что резкое продвижение ее по службе в 1935 г. было связано с назначением Урицкого главой Разведупра, равно как и арест Феррари 1 декабря 1937 г. был прямым следствием его ареста и разгрома всего аппарата военной разведки.
Отвечая 24 апреля 1923 г. на ее письмо, где задетая появлением темных слухов поэтесса с гордостью отводила упреки к своей биографии поры гражданской войны, Горький заявлял:
О биографии. Вы меня неправильно поняли, но, впрочем, я сам виноват здесь, если не приписал к словам: «Для меня ваша биография не существует» – так, как вы ее рассказываете, ибо у меня есть личное впечатление. Биография только одна из деталей его. Человек говорит о себе всегда неверно, и самое важное в том, что он говорит, – это: почему именно он говорит неверно?
Одни – потому, что желают ярче раскрасить себя, другие – потому, что ищут жалости, есть и еще множество причин невольной лжи человека о себе самом. Но есть люди, которые, говоря о себе, ничего не ищут, кроме себя. К таким людям я и отношу вас. В этом – нет комплимента, нет и обиды, это просто – мое впечатление, вызванное вами. Понятно[56]?
Даже после устранения тех табу, которые держались десятилетиями, в истории Елены Феррари, словно метеорит проскользнувшей в литературной жизни русского Берлина, остаются томящие «белые пятна» и несогласованности. Да и поэтические ее тексты усиливают ощущение загадочной недосказанности и двусмысленности, корень которых можно искать и в литературной неумелости автора, и в сознательной зашифрованности ее высказывания. На страницах Эрифилли попадаются отсылки к гражданской войне, но трудно установить, о каких именно эпизодах ее биографии идет речь и на чьей же, собственно стороне воевал автор. Цитата из «Интернационала» может быть равно расценена и как локальная деталь исторического момента, и как интимное признание политического характера. Непонятно, каково было значение посвящения стихотворения «Море – битва, мачта – знамя» (с. 13) «памяти моторов “Дозор” и “Евгений”»[57] и какому – белому или красному – флоту принадлежали эти судна, если только Феррари не прибегла здесь к сознательной мистификации. Да и само название книги заставляет теряться в догадках: обыгрывается ли в нем этимология имени («горячо любящая»), или это мифологическая аллюзия на жену Амфиарая, отправившую своего мужа на верную гибель.
Буквально в те же дни, когда книжка поступила в продажу, в Берлине узнали, что Феррари собирается в Москву, хотя непонятно, какое именно объяснение поездке она предлагала разным своим знакомым. Как бы то ни было, появление книги не только обеспечивало видимость абсолютной преданности Феррари своему литературному дару, но и придавало ее репатриации пикантный литературный оттенок: из-за налета «декадентства» на многих стихах автора в Москве сборник должен был бы выглядеть столь же двусмысленно, как и в Берлине. В любом случае, трудно сказать, были ли литературные занятия поэтессы вызваны ответственными поручениями, возложенными на Феррари советской разведкой, или же являлись отдушиной, эмоциональным и нравственным отдохновением от ее основного, полного смертельного риска дела.
